У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 4

И опять нарядные московские улицы, освещенные ярким солнцем. На Тверском бульваре ребятишки уже играли в подсохший песок.

Мы вышли на Страстную площадь. Теперь это площадь Пушкина, а раньше, до революции, она называлась Страстной. Называлась так потому, что в конце ее, на том месте, где сейчас выстроен кинотеатр «Россия», возвышались кирпичные стены и золоченые главы Страстного монастыря.

Страстная площадь днем выглядела совсем не так, как вечером, в сумерках. Теперь она была веселая, вся освещенная весенним ярким солнцем. Ее булыжная мостовая так и блестела. Даже Пушкин, казалось, повеселел. Глядя на всех прохожих со своего высокого пьедестала, он как будто чуть-чуть улыбался.

И, чтобы еще больше развеселить бронзового поэта, вокруг него расхаживали продавцы воздушных шаров.

Целые связки надутых шаров — синих, красных, оранжевых — колыхались над их головами.

Я с интересом поглядывал по сторонам.

Вокруг всей площади сплошным кольцом стояли извозчики. Почти у каждой лошаденки на морду был надет небольшой холщовый мешок — «торба»; в нем овес. Лошаденки ритмично вскидывали головами; при этом их торбы тоже подкидывались вверх, и овес сыпался в лошадиный рот.

Конечно, часть овса при этом просыпалась, и его тут же подбирали воробьи и голуби. Они без всякого страха огромными стаями суетились возле самых лошадиных ног.

Но еще больше голубей виднелось на другой стороне площади, у стены Страстного монастыря. Это уже была не голубиная стая, а сплошное море из птиц. Оно разлилось до половины площади, двигалось, волновалось, будто переливалось сизыми волнами.

Изредка отдельные стайки голубей, как всплески волн, взлетали вверх и тут же снова опускались, сливаясь с общей живой массой.

А посреди нее тут и там, словно скалистые выступы, возвышались неподвижные фигуры торговок горохом. Они с головой были укрыты старыми серыми мешками.

Голуби без боязни садились фигурам на спины, на плечи, на головы.

— Кто хочет кормить голубей?! Покупайте горох. Один ковшик — одна копейка! — выкрикивали торговки из-под своих мешков.

Я уже знал, что все это значит, попросил у мамы три копейки и, разгоняя голубей, подбежал к ближайшей фигуре.

— Тетенька, на три копейки бросьте…

Из-под мешка выглянуло сморщенное старушечье лицо, сухая рука взяла мою монетку, спрятала ее куда-то. Потом та же рука достала из-под того же мешка три ковшика моченого гороха и бросила его в голубиную кучу.

Поднялась невероятная свалка. А некоторые из птиц, самые смелые, пытались забраться прямо под мешок, где в ногах у старухи торговки стояло ведро с моченым горохом.

Стоя рядом со старухой, я сразу понял, почему все торговки укрыты мешками. Иначе от голубей им и не отбиться — прямо из-под рук из ведра весь горох поклюют.

Покормив голубей, я возвратился к маме. Побежал прямо через площадь по твердым округлым булыжникам.

Бегу, а сам оглядываюсь по сторонам и с радостным чувством вслушиваюсь в такой непривычный для моего уха многозвучный шум большого города.

Тут и грохот тяжелых кованых колес ломовых извозчиков, и фырканье лошадей, и серебристые рассыпчатые звонки трамваев, и выкрики разносчиков, продающих свой товар. Все эти разнообразные, резкие звуки сливаются вместе, невольно возбуждают, волнуют. Слушая их, самому хочется не стоять на месте, а куда-то спешить, что-то делать.

— А вот яблоки, груши, апельсины… Самые сладкие, самые дешевые! — неожиданно совсем рядом раздается веселый голос.

Я невольно оглядываюсь. Мимо меня торопливо проходит молодой парень в короткой куртке и в лаковых, блестящих, как зеркало, сапогах. На голове он несет большой деревянный лоток, а на нем красуется пирамида из фруктов.

Парень ступает по круглым булыжникам ловко, уверенно, какой-то танцующей походкой. Лоток он даже не поддерживает рукой, точно он прирос к его голове.

— А вот фрукты, самые сладкие, самые спелые! — звонко выкрикивает продавец и проходит дальше, распространяя вокруг себя чудесные запахи яблок и апельсинов.

— Точить ножи-ножницы! Точить ножи-ножницы! — слышится с другой стороны.

— Кого прокачу на резвой, кого прокачу! — покрикивает извозчик, не спеша, трусцой проезжая по площади.

Я слушаю весь этот шум и гул, этот ни на секунду не умолкаемый гомон огромного города, гляжу на освещенную солнцем площадь, на извозчиков, продавцов разных товаров, на огромные стаи сизых голубей, летающих в синем весеннем небе…

Ах, как все хорошо! И Москва, и солнце, и то, что я теперь реалист-пятиклассник… Я подбегаю к маме.

— Ну куда же ты пропал? — возмущается она. — Пошел на минуту, только голубей покормить, и пропал.

Мы, как и вчера вечером, сворачиваем на Тверскую, идем вниз, к Охотному ряду. И здесь, как и на площади, тоже несмолкаемый шум, движение… Но только совсем иные, не слышно грохота ломовых полков, стука их тяжелых кованых колес, не слышно выкриков продавцов-лоточников. Вместо них по гладкой торцовой мостовой звонко цокают копыта рысистых лошадей, запряженных в легкие пролетки, шелестят резиновые шины экипажей и оживленно переговариваются нарядные прохожие.

Тверская — это одна из самых лучших улиц Москвы, самый центр. Тут все больше публика «чистая». Все идут нарядные, веселые, никто никуда не торопится. А как красивы огромные витрины магазинов! Чего-чего там только нет! Но меня ничего в этих витринах не заинтересовало. Я спешил совсем в другой магазин, спешил туда, где продавались самые дорогие для меня вещи: охотничьи и рыболовные принадлежности.

И вот я наконец у своей заветной цели. Мы с мамой вошли в магазин.

На прилавках под стеклом были разложены различные поплавки, крючки самой различной величины, от крохотных, на которые можно поймать разве только малявку, и до таких, какие пригодны, пожалуй, для акулы или для огромного сома.

Тут же, как живые, разбросаны золотистые, голубые, оранжевые искусственные жучки и мушки.

По стенам развешаны удочки. Одна из них была закинута в нарисованную речку, и на нее попалась щука. Но самое занятное, что щуку тащил на берег не человек, а огромный медведь. Он крепко держал удилище в могучих лапаз и от волнения даже разинул рот. Конечно, медведь был не настоящий, а только чучело, а щука и вовсе нарисованная, но оба выглядели прямо как живые!

Рыболовный отдел был для меня дорог тем, что в нем я мог купить многое, что мне было необходимо для рыбалки: крючки, лески, грузила… Это был мой отдел.

А вот в другом, в охотничьем отделе я купил только два коробочка патронов для «монтекристо». Вот и все покупки.

Но зато это был уголок моего будущего, уголок моей мечты.

За стеклами в огромных витринах стояли, выстроившись чинно в ряд, двуствольные охотничьи ружья. Я так и впился в них глазами. Издали я хоть и не мог хорошенько разглядеть каждое из них, но я знал, что тут ружья различных фирм и различных мастеров, начиная от дешевеньких бельгийских, немецких и других оптовых изделий и кончая штучными ружьями заслуженных, всему миру известных мастеров: Гринера, Мацка, Голанд-Голанда и, наконец, короля ружейных мастеров — несравненного Джемса Пёрде. Всех этих диковинок в натуре я, конечно, никогда не видел, но зато постоянно любовался их «портретами», то есть картинками в прейскурантах оружейных магазинов Биткова, Салищева и других. Такие прейскуранты Михалыч выписывал ежегодно, и мы с ним постоянно пх рассматривали.

Помню, особенный, прямо священный трепет вызывало у меня изображение двустволки «пёрде». Ниже в прейскуранте было помещено краткое описание этого ружья, а совсем внизу, в правом уголке, стояла цена — 1000 рублей. Так дорого не стоило никакое другое ружье.

И вот теперь, глядя на витрину, за стеклом которой поблескивали вороненой сталью стволы ружей, я мысленно представлял себе среди них и это сокровище.

В охотничьем магазине были интересны не только ружья, по и покупатели. Собственно, настоящих покупателей я что-то и не заметил. Все это были, как теперь принято говорить, «болельщики». Многие из них, видимо, давно были знакомы. Они пришли сюда совсем не для покупки ружей, а просто встретиться, поговорить по душам о предстоящей летней охоте, о собаках, о прежних охотах. Поговорить, а кстати, и повертеть в руках новенькие ружья.