У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 24

— Ии-и, милочка моя, — говорили они, прикрывая глаза, — что у нас на селе творится-то, уму-разуму непостижимо! Мужики наши словно белены объелись, как чумовые стали, все в сборища собираются, сходки устраивают, про землю толкуют. Дескать, коли теперича у нас в России свобода, то и землю заново поделить надо. У помещиков землицы поубавить да промеж мужиков и поделить.

Рассказчица боязливо оглядывалась по сторонам и полушепотом продолжала:

— Да не про одну землю-то разговоры ведут. Кто из мужиков побойчее, те вовсе говорят: нужно помещиков-кровопивцев кольем из домов гнать. Довольно, попили нашей кровушки. Выгнать их из поместьев, а все их добро промеж мужиков поделить, и скотину тоже. Вот что, родненькая моя, в деревне таперича мужики непутевые говорят! — добавляла рассказчица с глубоким вздохом, как бы осуждая поведение «непутевых мужиков».

Я частенько слушал такие рассказы, и мне всегда казалось, что рассказчица только для вида, как бы из приличия, осуждает мужиков, а в душе, наоборот, вполне им сочувствует.

В сапожное заведение Ходака, где я дневал и ночевал, постоянно заходили бабы и мужики из окрестных деревень, приносили в починку обувь. Они говорили то же про помещиков, только куда решительнее.

— Гнать их, чертей, и поместья запалить, чтобы духу их не осталось!

И это были не только пустые слова. Во многих местах мужики от слов переходили к делу. Все чаще и чаще мы узнавали о том, что крестьяне то там, то тут являлись в помещичью усадьбу, отбирали скот, лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, нередко забирали и домашнюю обстановку, тут же делили все это и увозили с собой в деревню.

А в тех имениях, владельцы которых раньше особенно сурово обращались с крестьянами, мужики и всю усадьбу разносили по бревнышку, пускали в ней «красного петуха».

Все чаще и чаще зарево пожаров тревожным красноватым светом озаряло ночное, уже по-осеннему темное небо.

Наконец и городок наш будто очнулся. Затревожилось, заволновалось купечество. Стали поговаривать: как бы деревенская голытьба в один прекрасный денек не заявилась бы и к ним да не прикарманила бы их товарец. На дверях многих лавок появились новые, еще более прочные запоры.

А слухи росли и росли с каждым днем все более ошеломляющие. Помещики, выгнанные из своих усадеб, спешили в город искать управу на взбунтовавшуюся голытьбу.

Местные власти писали воззвания. В них они призывали свободных граждан сел и деревень соблюдать революционный порядок, не чинить самоуправства в помещичьих усадьбах.

В этих же воззваниях говорилось далее, что если крестьяне не внемлют голосу разума и будут продолжать самовольничать, то власти вынуждены будут прибегнуть к самым суровым мерам для подавления бесчинств.

Подобные воззвания расклеивались на стенах домов в городе и целыми пачками рассылались по уезду. Никакого действия они не имели. Крестьяне продолжали отбирать у помещиков землю, хлеб, скот и громить их имения.

Скоро у нас в городке стали появляться и живые свидетели, даже участники этих деревенских событий. Среди них были как «потерпевшие», так и «победители».

Большое впечатление на всех чернских обывателей произвел неожиданный приезд в наш городок очень богатого помещика — графа Бутурина. Он явился в город поздно ночью, пришел пешком с одним чемоданчиком в руках и переночевал в трактире, так как «ночью куда ж еще пойдешь?!» Наутро он снял себе квартиру в одном из лучших домов и поселился в ней.

По всему городу ходил слух, что он послал срочное письмо самому Керенскому с требованием выслать карательный отряд казаков, чтобы разделаться с мужиками, которые разграбили его усадьбу.

— Он-то своего добьется, — шепотом говорили старички и старушки, сидя вечером на лавочках возле своих домов. — Ох и задаст он мужикам перцу, будут знать, как имения грабить!

В ожидании прибытия казаков граф целые дни разгуливал по городу. Вид у него был весьма воинственный и довольно забавный. Толстенький, кругленький, в коротеньком синем пиджачке и в узких светлых брюках, заправленных в лакированные сапоги, граф походил на спортсмена-жокея, только что вернувшегося с верховой езды. На голове он носил небольшую круглую шапочку с пером, а через плечо у него был перекинут узкий желтый ремешок, на конце которого болталась такая же ярко-желтая кобура пистолета.

Граф часто похлопывал по кобуре и рассказывал знакомым купцам или таким же, как он, сбежавшим помещикам, как он из этого вот пистолета застрелил восемь мерзавцев, попытавшихся ворваться в его поместье.

— Ну и что же дальше было? — спрашивал заинтересованный смелостью графа слушатель.

— А дальше, — улыбался граф, — дальше я один разогнал всю оставшуюся сволочь. Пошел в конюшню, оседлал своего кабардинца, захватил с собой кое-что из драгоценностей и вот явился к вам. Теперь сижу у моря и жду погоды. — Граф многозначительно растягивал последние слова, а слушатель кивал головой, всем своим видом показывая, что он вполне понимает и вполне одобряет их настоящий смысл.

В своих рассказах граф только почему-то никогда не уточнял, куда же девался его кабардинец, почему он не прискакал на нем в город, а явился ночью в трактир пешком. Но такие мелочи никого из слушателей графа, видимо, и не интересовали.

Прошло несколько дней, и о «подвигах» графа мы узнали нечто совсем иное. Новые сведения сообщил нам парень из деревни по соседству с графской усадьбой.

По его словам, мужики этой деревни несколько раз приходили к графу, хотели договориться по-мирному, чтобы он отдал им часть хлеба и скота. Но граф каждый раз прятался от них. Слуги говорили, что его-де нет дома. А между тем до мужиков дошел слушок, что граф послал письмо в Петроград к самому главному, прося прислать казаков для охраны имения и для расправы с «бунтовщиками».

Тогда крестьяне решили нагрянуть в имение ночью, захватить графа прямо в «постельке». Так и сделали. Да малость недоглядели. Заслышав около дома их голоса, граф в одном нижнем белье выскочил через окно в сад, забрал с собой чемоданчик с тем, что поценнее, и удрал к соседним помещикам. А у тех одежды по его росту подходящей нет. Нашли только вот этот костюм: в нем покойный дед с борзыми зайцев травить верхом ездил.

Вскоре выяснилась и еще одна забавная подробность. Как-то раз граф зашел в лавку купить чая, сахару. В тесноте к нему подобрались ребятишки, расстегнули потихоньку кобуру и заглянули внутрь. А там вместо пистолета — коробка спичек и пачка папирос. Все это совсем обесславило в наших, ребячьих, глазах грозного графа. Впрочем, осталось еще его письмо насчет присылки казаков. А может, и это письмо было тоже вроде пустой кобуры? В общем, граф потерял для нас всякий интерес.

Алеша даже до того осмелел, что как-то белым днем подошел к графу на Соборной улице, вынул папиросу и говорит:

— Разрешите спичечку, прикурить…

— У меня, любезный, нет с собой спичек, — ответил граф.

— И тут тоже нет? — Алеша указал на кобуру.

Граф сделал вид, что не понял намека.

Отголоски того, что происходило в деревнях, доходили до нас особенно в базарные дни. На базаре, помимо обычных деревенских товаров — разных кадочек, бадеек, горшков, домашней холстины и прочих местных поделок, — стали появляться совсем другие, необычные вещи: старомодные потертые фраки, дамские кружевные накидки, веера, шляпы со страусовыми перьями. Иной раз и на самой продавщице всех этих диковин поверх холщовой рубахи бывала накинута дорогая турецкая шаль.

Нередко по базару разгуливал какой-нибудь паренек в синей косоворотке, в штанах, заправленных в смазные сапоги, а поверх рубахи на плечи у него был небрежно наброшен смокинг или сюртук.

Как-то раз в один из базарных дней к нам домой пришел деревенский парень.

— Мне бы доктора повидать, — смущенно улыбаясь, сказал он маме.

— Вы что, больны? — спросила она его.

— Да нет, совсем по другому делу, по-охотничьему, — еще более смутившись, отвечал паренек.

Услыша из своего кабинета, что речь идет об охоте, Михалыч поспешно вышел к пришедшему.