У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич - Страница 11

Вскоре чай закипел. Мы подбросили в костер сушнику, чтобы посветлее было, разложили у огонька еду и разлили по кружкам чай.

Я взял свою кружку, поставил на землю: пусть чай немножко остынет. А пока отвернулся от костра и стал глядеть за речку, вдаль.

Где-то там, на горизонте, над самой землей светилась зеленоватым светом весенняя негаснущая заря. Она незаметно передвигалась с запада на восток, чтобы разлиться оттуда по всему небу, погасить звезды и дать начало новому, такому же безоблачному весеннему дню.

Но пока еще небо над головой было по-ночному темным, и в нем голубой россыпью поблескивали уже по-летнему совсем неяркие звезды.

— Ты что притих, ай заснул? — окликнул меня Миша. — Пей чай, совсем простынет. Подзаправимся, потом и спи.

— Да я не сплю. Так, за речку смотрел, как заря по небу движется.

— Весенняя заря, она негасимая, — подтвердил Миша и, помолчав немного, как бы сам с собой продолжал: — Я, брат, тоже туда смотрю, в самый край, туда, где земля с небом сходится. Интересно, что там, за краем? Пустота ай есть что?

Что ж там? Такая же земля, а над ней небо, — ответил я. Такая же, как и здесь, у нас. Ведь земля круглая, а кругом воздух.

— Это я знаю. Тоже учил. Я три класса церковно-приходской кончил. Учитель об этом рассказывал, — ответил Миша. — Я не об этом. Земля, небо, а дальше что?

На это я совсем не знал, что ответить. И, может быть, в первый раз в жизни в голове возник вопрос о беспредельности мира, о пространстве, которому нет ни начала, ни конца.

Мы оба молча глядели в светлую полосу зари над горизонтом. Костер примерк, зато от этого ночь стала как-то сразу светлее.

Где-то неподалеку послышался сильный всплеск воды.

— Ишь гуляет, голавль гуляет, — встрепенулся Миш а. — Может, к нашей приманке подходит. Хорошо бы!

Мы замерли, прислушиваясь. Всплеск не повторился.

— Ну, нужно чай допивать да на боковую. А то скоро светать начнет, — сказал Миша, принимаясь за чай и еду.

Я последовал его примеру.

Нигде не бывает еда такой вкусной, как у костра на рыбалке. Даже кусок черного хлеба и тот пахнет совсем по-особенному, и вкус у него особенный, не такой, как дома.

Выпили еще по кружке чая. Хватит, пора ложиться спать. Сдвинули в одну кучу обгорелые, тлеющие пеньки, подгребли к ним все угли, весь жар — настоящая печь получилась, так и пышет жаром.

Легли поближе к костру на запорошенную золой, согретую землю, укрылись одежкой — сразу потянуло ко сну. В последний раз будто откуда-то издали донеслись голоса соловьев, коростелей, лягушек…

Проснулся я оттого, что продрог. Одежда куда-то совсем свалилась, костер погас. Брррр, как холодно!

Я сел, протер глаза. Уже светало. За рекой полыхала заря. Луг казался сизым от ночной росы.

Будто краешек медного таза, начищенного до нестерпимого блеска, показалось из-за горизонта солнце.

Мы вскочили с нагретой земли и, не напившись чаю, поскорее побежали к своим удочкам. На Мишиных за ночь ничего не попалось. Только на двух приманка дочиста съедена, наверное, мелочь обтрепала. Мои тоже стоят на месте, тоже, как видно, пусто.

Вынул одну, другую. И вдруг на третьей, только взялся за удилище — поплавок как побежит по воде, будто живой, вот и нырнул.

— Тащи, тащи, только не торопись! — скомандовал Миша.

Я потащил. Не тут-то было: что-то сильное упиралось в воде, не поддавалось, тянуло удочку вглубь.

— Не тяни, сильно не тяни и не ослабляй совсем, — взволнованно говорил Миша. — Ну-ка, дай я вытащу. Упустишь, упустишь!

Но я обеими руками держал удилище и не отдавал.

— Я сам, я сам, — только и мог выговорить от волнения.

Хорошо, что леска не лопнула и выдержала первый напор рыбы. Выдержал и рыбак первое испытание. А дальше пошло уже легче. Рыба начала приуставать. Один круг, другой, третий… Вот уж она и сама идет к поверхности. Всплеснулась, и снова вглубь, и опять заходила кругами, будто на привязи.

— Подводи, к мели подводи, — почему-то шепотом приказал Миша. — Да не тяни, не тяни, дурак! Легче, легче…

Я стал подтягивать рыбу к мелкой заводи. И вдруг — что такое? — уперлась, ни с места. Зацепилась, за коряжину зацепилась. Все пропало, уйдет!

— Эх ты раззява! — даже застонал Миша. И в один миг как был, и карпетках, в брюках, очутился в воде.

Вот он уже по пояс. Осторожно, чтобы не напугать рыбу, крадется к подводной коряге. Приседает. Над водой только голова да плечи. Что-то шарит в воде, нашел, отцепил. Удочка в моих руках вновь ожила, рыба метнулась в глубину.

Еще минута-другая… Я опять осторожно тащу добычу к берегу. Миша, весь мокрый, так и замер в воде. Провожу рыбу мимо него. Он нацеливается, бесшумно опускает в воду обе руки, потом вдруг хватает что-то и с торжествующим криком тащит на берег.

Голавль! Почти такой же, как Мишин.

— Держи, получай! — и бросает мне к ногам добычу, а сам весь дрожит, зуб на зуб не попадает.

Я отношу голавля от воды, потом, не помня себя от радости, бросаюсь обнимать друга:

— Спасибо, спасибо!

Ничего, что Миша весь мокрый. Вот теперь мокры мы оба: он от купания, я от дружеского общения с ним.

Я с благодарностью и невольным восхищением посматривал на Мишу. «Вот это товарищ, настоящий друг! — думал я. — Как хорошо, когда есть друг, готовый ради тебя на все!»

Спешим к костру. Какое счастье, что в нем еще не совсем остыл жар! Стоя на четвереньках, оба изо всей мочи дуем на угли. Вот над ними показалась синеватая струйка огня. Подбрасываем сухих прутиков. Ура! Загорелись. Через минуту огонь уже полыхает, и мы с наслаждением сушим мокрую одежду. Мне-то высушиться легко, а вот Мише?!

— Пустяки, — уверяет он, — мигом просушим.

Он раздевается догола, облачается в свптку, чем укрывался ночью, и развешивает на колышки у огня одежду.

— Ну вот и порядок.

Через час мы, уже совсем сухие, закусив и напившись чаю, бодро шагали в обратный путь, домой. Даже половить утром не остались: торопились домой до жары, чтобы не протушить улов.

Пойманный мною голавль и, кроме того, рассказ, что Миша поймал двух таких же, даже один еще побольше, произвел дома огромное впечатление. Мама долго ахала, все прикидывала на руку моего голавля и говорила, улыбаясь:

— Вот это рыбина, прямо кит, а не рыба!

Тетка Дарья тоже одобрила мою добычу.

— Не задаром прошлялись: и уха, и жаркое будет.

Но, конечно, больше всех оценил успех нашего похода Михалыч.

— Поздравляю с настоящим уловом! — говорил он, внимательно разглядывая голавля, который лежал в тазу вместе с окуньками, ершами, плотвичками. Среди этой мелюзги он казался настоящим великаном.

— Пожалуй, не худо и мне с вами в субботу прокатиться, — решил Михалыч после обеда. — Ты как насчет субботы, свободен или нет?

О, я был свободен и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник — в любой день недели!

Теперь, после того как я уже самостоятельно, без всякого присмотра, побывал с ночевкой на рыбалке, — теперь мне хотелось съездить вторично уже с Михалычем, попытать счастья, кто кого «обловит».

ПАМЯТЬ О СТАРОМ ДРУГЕ

Итак, у меня есть верный друг — Миша Ходак. Новый друг, думал я, и при этой мысли мне как-то невольно вспомнился другой — мой старый друг Петр Иванович. Вот уже пришла и проходит без него четвертая весна, четвертый год. Часто ли за это время я вспоминал о нем? Нет, очень редко. А на могиле с тех пор и вовсе не был ни разу.

«Пойду, завтра же схожу», — решил я и с самого утра отправился на кладбище.

Я там был только один раз, ранней весной, когда хоронили Петра Ивановича. Тогда все деревья стояли еще совсем голые. А теперь они оделись молодой, сочной листвой.

Ища могилу Петра Ивановича, я внимательно осматривался по сторонам.

«А ведь на кладбище ничего нет ни страшного, ни печального, — подумал я, — наоборот, так тихо и хорошо, как в лесу».

Кругом на могильных холмиках и возле них зеленела трава. Над головой слегка шумели, будто перешептывались, старые клены, березы, вязы. В их кронах щебетали и перекликались разные птицы. Где-то совсем близко насвистывала иволга, словно выговаривала: «Фитиу-лиу, фитиу-лиу».