Интегральное скерцо (сборник) - Колупаев Виктор Дмитриевич - Страница 57

— А, это, наверное, тот человек, которому стало плохо! — воскликнула Шари. — Вы имеете в виду лысого мужчину с двойным подбородком? Он почувствовал себя нехорошо, когда концерт уже окончился, и его вынесли.

— Значит, вы это видели?

— Я не видел, — сказал Петер. — Я был занят магнитофоном. Ты и в самом деле не хочешь послушать?

— Сейчас нет, старина. Может, позднее.

— Одно могу сказать — в зале было очень душно. Неудивительно, что ему стало плохо. Но почему этим делом интересуется Интерпол?

— Да потому, что все не так просто, Шари. Вы не читали сегодняшних газет? Через два часа Картер скончался. Умер, не приходя в сознание. От сердечной недостаточности.

— Бедняга! Но почему…

— Дело в том, Шари, что Артур Картер умер неестественной смертью.

— Что?!

Сакач замолчал, а в это время Оттокар, покачиваясь, пересек комнату и спрятался под качалкой.

— Как так неестественной?..

— Пока это только предположение. Оно держится в секрете. К счастью, мои Ватсоны умеют держать язык за зубами. Так вот: смерть Картера — это только звено одной цепи. Очень странной и грязной цепи. Все началось в прошлом году. По крайней мере то, что нам известно. Весьма вероятно, что многие звенья цепи еще не раскрыты. Итак, в прошлом году в Дели проходила Международная конференция солидарности. В последний ее день умер доктор Радж Бахадур, один из крупнейших знатоков международного права, член почетного президиума конференции. Врачи констатировали инфаркт. Не найдя другого объяснения. Через три месяца в Веймаре на Международном конгрессе Пэн-клуба при точно таких же обстоятельствах умирает Мануэла…

— А это кто? — перебил Петер.

— Одного образования недостаточно, друг мой. Необходимо еще следить за прессой… Мануэла была испанской журналисткой. Эмигранткой. Всю кубинскую революцию провела рядом с Кастро. Ей стало плохо в зрительном зале Концертхаузена — как у нас Картеру. По иронии судьбы Картер тоже был в Веймаре и к тому же, как нам сообщили немецкие коллеги, сидел рядом с Мануэлой.

— А это важно? — спросила Шари.

— Не знаю. Может быть, и не важно. Но факт остается фактом. Как и то, что два месяца назад Айзек Д. Вашингтон на массовом митинге в Гарлеме потерял сознание, а когда пришел в себя, утратил способность речи. Паралич.

— Ты имеешь в виду того Вашингтона, который выступал с докладами о гражданских правах?

— Того самого. Больше он никогда не будет выступать. И еще одно обстоятельство: за несколько недель до этого на студенческом фестивале в Мехико потерял сознание и умер секретарь отдела высших учебных заведений Организации свободной немецкой молодежи. Врачи констатировали инфаркт. Не найдя другого объяснения.

— Сколько ему было лет? — спросил Петер.

— Двадцать три года.

— Инфаркт у двадцатитрехлетнего молодого человека?

— Я уже сказал — ничего другого врачам установить не удалось.

— Звучит довольно невразумительно, — заметил Петер. — И вообще — где тут связь? Если это неестественная смерть, то…

— Связь? Сначала и мы не усматривали большой связи. Кроме одного: во всех случаях трагическое событие обязательно происходило на каком-нибудь собрании, конференции, массовом митинге, на худой конец — концерте. К тому же жертвами обычно становились люди, чья принципиальная позиция — будь то политика или экономика — расходилась с той, которой придерживаются сторонники правых взглядов.

— Пока понятно. Вернее, логично. Ну а что дальше?

— Ничего. От венского резидента Интерпола пришла телеграмма, и, так как они настаивали на моей кандидатуре, Гере разрешил, чтобы дело передали мне. Мы берегли этого Картера как зеницу ока, но через два дня после получения нами приказа он взял да и умер в консерватории.

— Неприятная история, — сказал Шари. — Но я не совсем понимаю…

— А я вообще ничего не понимаю, — перебил Сакач. — Конечно, большинство сыщиков, приняв дело к расследованию, начинают усиленно сопоставлять факты, строить предположения, выдвигают догадки, которые могут позволить сделать определенные выводы…

— Твой метод! И к чему ты пришел?

— Так, мелочь, любому бросилась бы в глаза. Может, и не имеет значения, но мне это показалось странным.

— Что именно?

— То, что… — Сакач замолчал и с виноватым видом взглянул на друзей. — Мне трудно сказать это именно вам… Ведь ради музыки, ради музыкантов вы…

— Перестаньте юлить, Имре! — перебила Шари. — Выкладывайте, что у вас на уме. Даже если убийца один из знаменитейших музыкантов мира! — Неожиданно она умолкла. — Господи! Уж не Раджио ли будет следующим? Вы это имели в виду? Раджи о всегда и везде…

— Вот в этом-то все дело. Раджио всегда и везде присутствует там, где нужно поддержать прогрессивную идею. Но я боюсь не за него. Что за него бояться? Как вы сказали? “Даже если преступник один из знаменитейших музыкантов мира?” Возможно, вы не так далеки от истины.

Петер вскочил.

— Опомнись! Уж не…

— Да, да, — Сакач закурил. — Да, да, я в своем уме. И это не предположение, а факт! — Он рассмеялся. — Очень странный факт… Возможно, потом мы узнаем и о других случаях со смертельным исходом, не имеющих отношения к тому, о чем я сейчас говорю. Но до сих пор, поймите, до сих пор при всех таких происшествиях присутствовал Дино Раджио, которого ты назвал величайшим из ныне живущих теноров.

Петер натянуто улыбнулся, Сакач замолчал, нахмурив лоб, а Шари запротестовала:

— При всем моем уважении к вашему уму и опыту, Имре, я считаю это нелепостью. Артист, один из самых популярных… Убивать с таким голосом? Ну, нет!

— А кроме того, в твоем предположении концы не сходятся с концами, — перебил ее Петер. — Эти люди — левые или игравшие в левых — по-твоему, убиты Раджио, тем самым Раджио, который ежегодно отдает десятки тысяч долларов…

— Знаю. Из доходов, которые он получает от своих турне по всему свету. Раджио дает концерт в пользу пострадавших от стихийных бедствий, Раджио покупает продовольствие для больницы, Раджио то, Раджио сё. Впрочем, кто утверждает, что он убийца? Я просто говорю, что он присутствовал при всех подобных происшествиях, даже если это и случайное совпадение. Откуда мне знать? Но он всегда оказывался там, где происходило несчастье.

Шари замахала обеими руками.

— Я протестую против такого чудовищного предположения решительным образом! Послушайте только… — Она подбежала к магнитофону. — Послушайте, как он пел на бис. “Прощанье Туридду” и “Арию перчатки”. Тот, кто поет…

Возможно, голос Раджио уступал прославленному Джильи, но звучал мягче, совсем как у Флеты, и вместе с тем мужественнее. Он завораживал слушателей, даже тех, кто разбирался в музыке не более Сакача. Однако в конце прощальной арии Туридду, спешащего на смертный поединок, Петер вдруг хмыкнул.

— Слышали?

— Что? — отозвалась Шари.

— Он пустил петуха на последнем “адьо”. А ведь за ним этого не водится! И на концерте я не заметил. Прокрути-ка обратно!

“Во мне говорит вино”, — снова запел Раджио. Все прислушались, и Сакач тоже, хотя он и не разбирался в столь тонких нюансах.

— Вот! — воскликнул Петер.

Он выключил магнитофон и провернул назад несколько последних тактов. Теперь и Сакач услышал, как голос Раджио на мгновенье сорвался, но тут же снова зазвучал чисто и мужественно.

— Стереть? — спросил Петер. — Нельзя же оставлять несовершенную запись.

— Глупости, стирать пленку из-за такого пустяка! — Шари возмутилась не на шутку. — Оставим этот концерт так, как есть. Вместе с исполнением на бис. Разве удивительно, что к концу он устал? — Она повернулась к Сакачу: — Послушайте начало этой пленки. “Лючия ди Ламмермур”…

Сакач встал.

— К сожалению, я должен идти.

— Послушай, Имре, я так и не понял, зачем ты приходил? — поинтересовался Петер.

— Мне надо было кому-то рассказать об этом деле, чтобы самому лучше разобраться. А с кем я мог поделиться? Только с вами.

— Теперь стало яснее?