Английский пациент - Ондатже Майкл - Страница 44

Единственное, к чему он никогда не присматривался, – это к самому себе. Кипа не интересовала ни его расплывчатая тень в сумерках, ни собственная рука, протянувшаяся к спинке кровати, ни его отражение в окне, ни то, что они о нем подумают. За годы войны он понял, убедился, выучил наизусть: единственно и абсолютно надежный и безопасный предмет – он сам.

Он проводит вечера с англичанином, который напоминает ему ель, виденную в Англии, в саду лорда Суффолка на краю утеса, смотрящего на Бристольский залив. У этой ели была больная ветка, тяжелая от старости. Ее поддерживало, как подпорка, другое дерево. Ель стояла там, будто страж, и, несмотря на дряхлость, угрюмость, корявую кору, в ней чувствовалось внутреннее благородство, словно она помнила, кому обязана этой поддержкой.

У него нет никаких зеркал, а тюрбан свой на голове он укладывает в саду, глядя на мошек на деревьях. Он заметил у Ханы пряди со следами хирургических ножниц. Ему знакомо ее дыхание, когда она кладет голову ему на грудь, на ключицу, где кость делает кожу немного светлее. Но она думает, что если спросит его, какого цвета у нее глаза, он не сможет ответить, хотя и обожает ее. Он засмеется и попытается угадать, но если она, черноглазая, закроет глаза и скажет, что они зеленые, он поверит ей. Он может внимательно смотреть в глаза, но не отмечать, какого они цвета. И пища, которую он ест, для него больше средство к существованию, чем что-то особенное, имеющее вкус или температуру, аромат или аппетитный внешний вид.

Когда кто-то говорит, он смотрит на губы, а не на глаза и их цвет, который, как ему кажется, постоянно меняется в зависимости от освещения в комнате или времени суток. Ему нравится определять характер по губам. Он считает, что губы открывают некоторые интересные черты характера из всего спектра личности собеседника – от самодовольства до неуверенности. У бессердечного они темнее, а у нежного светлее… А вот по глазам этого не понять. По глазам можно составить себе неправильное мнение о человеке и обмануться. Он собирает все впечатления, как частички изменяющейся гармонии. Он видит Хану в разное время и в разных местах, когда у нее меняется голос, или настроение, или даже красота – похоже на то, как силы морской пучины убаюкивают спасательную шлюпку или властно распоряжаются ее судьбой.

У них появился обычай вставать с зарей и обедать при последнем дневном свете. По вечерам зажигали только одну свечу перед постелью английского пациента или лампу, наполовину наполненную керосином, если Караваджо удавалось добыть его. Но коридоры и другие комнаты лежали во мраке, словно захороненный город. Обитатели виллы привыкли ходить в темноте, с вытянутыми руками, на ощупь определяя свой путь. «Нет больше света. Нет больше цвета», – часто напевает в такие минуты Хана. С привычкой Кипа прыгать по ступенькам, опираясь одной рукой на перила, надо кончать. Она представила, как он в очередной раз поднимает ногу и случайно попадает в живот Караваджо, который возвращается домой.

Хана задула свечу в комнате английского пациента на час раньше обычного. Сняла свои теннисные туфли, расстегнула платье на шее, потому что очень жарко, закатала до локтей рукава. Милый беспорядок.

На главном этаже этого крыла здания, кроме кухни, библиотеки и разрушенной часовни, имеется еще застекленный внутренний дворик. Четыре стеклянные стены и стеклянная дверь, через которую можно попасть туда, где есть закрытый колодец и полки с засохшими растениями, которые когда-то буйно цвели в теплой комнате. Этот внутренний дворик все больше и больше напоминал ей какую-нибудь книгу, раскрытую в том месте, где между страницами лежит засушенный цветок, или что-то такое, на что можно бросить вскользь взгляд, проходя мимо, но никогда не обязательно заходить.

Было два часа ночи.

Каждый из них проник на виллу через разные входы: Хана – со стороны часовни по тридцати шести ступеням, а он – с северного дворика. Войдя в дом, он снял с руки часы и положил их в альков на уровне груди, где жил маленький святой – покровитель этого госпиталя на вилле. Она не увидит фосфорического циферблата.

Он уже снял ботинки и был только в брюках. Фонарь, привязанный к предплечью, выключен. В руках ничего нет. Он прислонился к темной стене прихожей, словно растворился в ней. Постояв немного во мраке, этот худой смуглый мальчик в темном тюрбане, с браслетом-«кара», который свободно висит на запястье, проскальзывает через внутренний дворик.

Он прошел на кухню, почувствовал в темноте собаку, поймал ее и привязал веревкой к столу. С полки взял банку сгущенки и вернулся к застекленному четырехугольнику внутреннего дворика. Провел рукой по основанию двери и нащупал маленькие подпорки. Вошел и закрыл за собой дверь, изловчившись в последний момент поставить эти подпорки снова на место – на случай, если Хана знает о них.

Потом он залезает в колодец. На глубине около метра там есть перекладина, и вполне крепкая. Он опустил за собой крышку и согнулся там, воображая, что они играют в прятки и она как раз теперь ищет его. Он начинает сосать сгущенку.

Хана знала: от него можно ожидать чего-нибудь в таком духе. Войдя в библиотеку, она зажгла фонарик на своем предплечье и прошла к полкам, которые возвышались от пола до потолка. Дверь, ведущая сюда из здания, закрыта, поэтому в коридорах никто не увидит свет. Только если Кип будет снаружи, то может заметить ее через двустворчатую дверь.

Она медленно идет, время от времени останавливаясь, ища среди итальянских книг, преобладающих на полках, какую-нибудь случайно купленную былыми хозяевами виллы английскую книгу, которую она может почитать своему пациенту. Ей нравились эти книги в итальянских переплетах, фронтисписы, цветные иллюстрации, защищаемые папиросной бумагой, их запах; даже хруст, когда вы открываете их слишком быстро, как бы ломая невидимые косточки…

Она снова останавливается.

«Пармская обитель»[87] .

«Если я справлюсь со своими трудностями, – сказал он Клелии, – я нанесу визит в этот живописный уголок Пармы, а вы не соблаговолите ли запомнить имя: Фабрицио делъ Донго.»

В дальнем углу библиотеки на ковре лежал Караваджо. В темноте ему казалось, что левая рука Ханы излучает свет сама по себе, будто намазана фосфорной смесью, и его по-разному отражают переплеты книг, темные волосы, ткань ее платья и закатанный рукав на плече.

Он вылез из колодца.

Круг света диаметром около метра, который исходил от ее руки, на несколько мгновений исчез, и Караваджо показалось, что между ними пролегла целая долина тьмы.

Она взяла под мышку книгу в коричневом переплете. Когда она двигалась, одни книги появлялись, другие исчезали.

Девочка, безусловно, повзрослела. И сейчас она нравилась ему больше, чем в то время, когда он лучше понимал ее, когда она была всего лишь милой доченькой своих родителей. То, какой она была сейчас, было ее решением, она сама решила сделать себя такой. Он чувствовал: если бы встретил Хану где-нибудь на европейской улице, девушка показалась бы ему знакомой, но он бы ее не узнал. В ту ночь, когда он пришел на виллу и впервые увидел ее здесь, он был шокирован, но постарался не показать этого. В ее аскетическом лице, которое показалось ему холодным, была резкость.

Теперь он понял, что за последние два месяца привык к ней, именно к такой, какою она стала. Он с трудом верил, что ему нравилось ее преображение. Несколько лет назад он пытался представить себе, какой она станет взрослой, и наделял ее будущий образ качествами, взращенными на питательной среде ее тогдашнего окружения. Тогда ему грезилась отнюдь не эта прекрасная незнакомка, которую он мог любить еще больше, потому что она была сделана совсем не из того, что он ей пророчил.