Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Стихотворения и поэмы. Дневник

Ахмадулина Белла Ахатовна

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Стихотворения и поэмы. Дневник - Ахмадулина Белла Ахатовна - Страница 29

Изменить размер шрифта:

Медлительность

Надежде Яковлевне Мандельштам

Замечаю, что жизнь не прочна

и прервется. Но как не заметить,

что не надо, пора не пришла

торопиться, есть время помедлить.

Прежде было – страшусь и спешу:

есмь сегодня, а буду ли снова?

И на казнь посылала свечу

ради тщетного смысла ночного.

Как умна – так никто не умен,

полагала. А снег осыпался.

И остался от этих времен

горб – натруженность среднего пальца.

Прочитаю добытое им —

лишь скучая, но не сострадая,

и прощу: тот, кто молод, – любим.

А тогда я была молодая.

Отбыла, отспешила. К душе

льнет прилив незатейливых истин.

Способ совести избран уже

и теперь от меня не зависит.

Сам придет этот миг или год:

смысл нечаянный, нега, вершинность…

Только старости недостает.

Остальное уже совершилось.

1972

«Глубокий нежный сад, впадающий в Оку…»

Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,

стекающий с горы лавиной многоцветья.

Начнёмте же игру, любезный друг, ау!

Останемся в саду минувшего столетья.

Ау, любезный друг, вот правила игры:

не спрашивать зачем и поманить рукою

в глубокий нежный сад, стекающий с горы,

упущенный горой, воспринятый Окою.

Попробуем следить за поведеньем двух

кисейных рукавов, за блеском медальона,

сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..

сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.

Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,

забыть грядущий век для сущего событья.

Ау, любезный друг! Идёте ли? – Иду. —

Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.

А это что за гость? – Да это юный внук

Арсеньевой. – Какой? – Столыпиной. – Ну, что же,

храни его Господь. Ау, любезный друг!

Далекий свет иль звук – чирк холодом по коже.

Ау, любезный друг! Предчувствие беды

преувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.

И, как ни отступай в столетья и сады,

душа не сыщет в них забвенья и блаженства.

1972

Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне.

Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною,

сопутствовало мне стороннею луною,

и му́ки было в нём не боле, чем в луне.

Но – люди говорят, и я так говорю.

Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем.

Уж сбылся листопад. Извечным этим средством

не пренебрёг октябрь, склоняясь к ноябрю.

Я всё одна была, иль были мы одни

с тем странником, чья жизнь всё больше оживала.

Совпали блажь ума и надобность журнала —

о Лермонтове я писала в эти дни.

Тот, кто отныне стал значением моим,

кормился ручейком невзрачным и целебным.

Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов.

Мой исподлобный взгляд присматривался к ним.

Был город истомлен бесснежным февралем,

но вскоре снег пошел, и снега стало много.

В тот день потупил взор невозмутимый Монго

пред пристальным моим волшебным фонарем.

Зима еще была сохранна и цела.

А там – уже июль, гроза и поединок.

Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах,

изъятых из глазниц лукавого царя.

Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!»

Томился взаперти и в сердцевине круга.

Успею ль, Боже мой, как брата и как друга,

благословить тебя, добрейший Шан-Гирей?

Всё спуталось во мне. И было всё равно —

что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака.

Я рукопись сдала, когда в сугробах марта

слабело и текло водою серебро.

Вновь близится декабрь к финалу своему.

Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.

Но иногда оно затихнет и тоскует,

не ведая: кого недостает ему.

1972

«Что за мгновенье! Родное дитя…»

Что за мгновенье! Родное дитя

дальше от сердца, чем этот обычай:

красться к столу сквозь чащобу житья,

зренье возжечь и следить за добычей.

От неусыпной засады моей

не упасется ни то и ни это.

Пав неминуемой рысью с ветвей,

вцепится слово в загривок предмета.

Эй, в небесах! Как ты любишь меня!

И, заточенный в чернильную склянку,

образ вселенной глядит из темна,

муча меня, как сокровище скрягу.

Так говорю я и знаю, что лгу.

Необитаема высь надо мною.

Гаснут два фосфорных пекла во лбу.

Лютый младенец кричит за стеною.

Спал, присосавшись к сладчайшему сну,

ухом не вёл, а почуял измену.

Всё – лишь ему, ничего – ремеслу,

быть по сему, и перечить не смею.

Мне – только маленькой гибели звук:

это чернил перезревшая влага

вышибла пробку. Бессмысленный круг

букв нерожденных приемлет бумага.

Властвуй, исчадие крови моей!

Если жива, – значит, я недалече.

Что же, не хуже других матерей

я – погубившая детище речи.

Чем я плачу́ за улыбку твою,

я любопытству людей не отвечу.

Лишь содрогнусь и глаза притворю,

если лицо мое в зеркале встречу.

1973