Фридолин, нахальный барсучок - Фаллада Ганс - Страница 3

— Да что это с тобой? Успокойся, Аста. Ежа, наверное, учуяла. Сколько раз я тебе говорил: ежи очень полезны, они ловят мышей и змей. Пусть живут на здоровье. Не тронь их, Аста, не то получишь трёпку.

Но Аста не переставала повизгивать, тем самым умоляя хозяина отпустить её: на сей раз это ведь другое, не ёж вовсе! Пусть хозяин понюхает как следует: разве тут ежом пахнет?..

А хозяин, у которого, как у всех людей, был самый обыкновенный нос, не чуявший на расстоянии ни ежей, ни барсуков и уж никогда бы не сумевший различить их по запаху, — так вот, хозяин этот в конце концов разжалобился и отвязал Асту. Собака ринулась в темноту.

«И зачем только я послушался её? — ворчал хозяин себе под нос. — Теперь вот топай за ней в потёмках, вместо того чтобы лежать в тёплой постели!» Тем временем Аста, большая рыжая овчарка с чёрным чепраком, торопливо рыла под забором. Но когти у неё были далеко не так хорошо приспособлены для копания, как у барсуков, к тому же она второпях скребла лапами прямо по камням, и дело подвигалось медленно. Барсучата вместе с мамашей Фридезинхен притаились в горошке.

— Так ведь и знал! — сердито прикрикнул хозяин на Асту, увидя, чем она занята у забора, — В огород тебе понадобилось поохотиться на ежа! Аста, ко мне! Сейчас же ко мне, Аста!

Но овчарка, вырвавшись на свободу и войдя в охотничий раж, не думала слушаться. Она немного отбежала и давай опять копать.

— Чтоб тебя! — взорвался хозяин, пытаясь разглядеть собаку. При этом он вспомнил о своей жене — хозяйке усадьбы: она ведь не на шутку рассердится, если собака, забравшись в огород, своими лапищами поломает нежную рассаду.

— Сейчас же пойди сюда! — кричал хозяин.

Но было очень темно, и Аста, прокопав себе лаз под забором, сбитая с толку многочисленными барсучьими следами, уже носилась как угорелая по огороду. Мамаша Фридезинхен, поняв, что собака близко, быстренько вывела своих детишек через прорытые ими ходы из огорода и укрылась под колючим кустом терновника, росшим у самой риги.

— Ну погоди ж, проклятая псина! — крикнул хозяин и побежал через калитку в огород, намереваясь там настигнуть непослушную Асту.

Но собака, гоняясь за барсуками, почуяла, что они уже выбрались из огорода, и пулей вылетела во двор через открытую хозяином калитку, чуть не сбив с ног его самого. К этому времени Фридезинхен уже успела перевести своих малышей снова в огород и опять спряталась с ними в горошке.

Так они довольно долго гонялись друг за другом. Но как бы Аста ни носилась со двора в огород и обратно, настичь барсуков ей не удалось: ведь ей надо было бегать кружным путём, через калитку, а барсуки преспокойненько пролезали под забором через прорытые ими узкие ходы.

В конце концов хозяин всё же поймал Асту, и на этом окончилась её бесславная охота. И покуда барсучья семья мирно брела в сторону леса, над усадьбой раздавался жалобный вой Асты, ни за что ни про что строго наказанной хозяином. Однако ещё суровей и строже была на следующее утро хозяйка, жена хозяина, увидев свой разорённый огород. Немало пришлось выслушать хозяину горьких слов; чуть ли не целую неделю хозяйка не желала сменить гнев на милость, да и обед всё это время был какой-то невкусный. Ну, а барсуки надолго забыли дорогу в огород: мамаша Фридезинхен терпеть не могла подобных треволнений, а дети её, настоящие барсучата, думали примерно так же, как она.

День за днём всё ярче разгоралось лето, и для барсуков наступило раздольное житьё. Ночью уже не приходилось отправляться в дальние экспедиции — корма и в лесу и на лугах было вдосталь. Они быстро утоляли голод и сразу же спешили домой, в родную нору, а та стала уже тесноватой для троих.

Своему любимому занятию, то есть сну, барсуки предавались вволю, а когда ещё до захода солнца выбирались из норы, то уже никаких детских игр не затевали. Фридолин и Фридерика почти достигли своего полного роста, стало быть, весёлая детская пора уже миновала. Подражая мамаше Фридезинхен, они в полном молчании поворачивали к солнышку то спинку, то брюшко.

А если уж на Фридолина и нападала его прежняя шаловливость и он тыкал Фридерику рыльцем, как бы приглашая в игру — закапываться, кто быстрей, или притворяться мёртвым, кто лучше, — обе женщины, презрительно сопя носами, строго указывали ему, сколь неприличны для барсука такие замашки, и молча продолжали поджариваться на солнце. Обычно в таких случаях своей ворчливостью и дурным расположением духа отличалась сестра Фридерика, да и вообще она в этом смысле значительно превосходила мать. Порою ею овладевала такая страсть к одиночеству, что она с братом и матушкой не хотела делить даже общее гнездо. Заберётся потихоньку первой в котёл, выставит навстречу матери острые зубы и шипит — моё, мол, это тёплое местечко, я одна тут буду спать! Фридезинхен отфыркивалась, рычала, а порой они друг друга уже и покусывали. Словом, мир, до того всегда царивший в их маленькой семье, оказался нарушенным, а ведь по нему они все получили свои имена[1].

Но покамест мать была сильнейшей в доме и частенько поколачивала подрастающую дочь, показывая тем самым, насколько ей ближе и родней всегда такой добродушный и ласковый сын. В ответ на это Фридерика, бывало, то куснёт Фридолина ни за что ни про что, то отнимет только что пойманную добычу, а во сне так навалится на него, что ему уж ни повернуться на другой бок, ни лапы не вытянуть. Да, Фридолин проронил бы не одну горькую слезу, если бы барсуки умели плакать; но и без этого ему часто делалось грустно и даже стоявшее на дворе прекрасное лето ничуть его не радовало. Вот он и стал задумываться над тем, сколь неудобно такое совместное житьё-бытьё; во сне ему всё чаще виделся мягко выстланный мхом котёл, а под боком кладовая, ломящаяся от морковки, и он в котле совсем один, вдали от людей, собак и даже барсуков.

Матушка Фридезинхен старалась утешить его.

— Сынок, — говорила она, — не отчаивайся. Сестра твоя скоро войдёт в возраст и обзаведётся собственным домом. Сейчас она сама не знает, чего ей надо. Но недалёк тот день, когда она поймёт это и оставит нас в покое.

Так оно и случилось на самом деле. Однажды ночью барсуки все втроём забрели в места, где им до того никогда не приходилось бывать. На песчаном обрыве стояло несколько одиноких буков — последние часовые Большого букового леса. Среди них росли редкие, изодранные ветрами сосны, чьи толстые корни змеились в песке. Здесь было много кроличьих норок, а вокруг, куда ни глянь, поля и луга…

Как увидела Фридерика этот обрыв, так сразу стала сама не своя: бегает, суетится, рыльцем все кроличьи норки проверяет и всё время пищит как-то тревожно. И вдруг остановилась у одной из норок, над которой, словно арка, навис могучий смолистый корень, и решительно заявила: «Здесь я сижу и отсюда никуда не уйду!»

Напрасно матушка Фридезинхен объясняла ей, что обрыв этот никак не годится для барсучьего поселения. Кролики народ суетливый, без конца барабанят своими лапами, кого хочешь выведут из себя; к тому же близкое соседство обширных лугов и полей таит в себе постоянную угрозу встреч с собаками и людьми. Но как Фридезинхен ни уговаривала дочь, яйцо и на сей раз захотело учить курицу, и домой отправились лишь мать и сын, а Фридерика так и осталась на кроличьем обрыве.

По дороге через лес мать показала Фридолину пустующую нору, которая, по её мнению, была куда безопаснее и надёжнее: среди густых зарослей леса, на склоне небольшого холма, между замшелыми валунами виднелся вход в заброшенную лисью нору. У подножия холма блестел небольшой омут. Но зато здесь совсем не было солнышка. И потом, в самой норе воняло нестерпимо: ведь у лисы иной нрав, чем у барсука, она грязнуха, и вонь её носу даже бывает приятна. Не стесняясь, она пачкает собственное жильё, помёт не убирает, да и остатки пищи гниют в норе и вокруг, издавая отвратительный запах на радость лисе. Но как бы то ни было, квартира эта представлялась барсучихе и спокойней и надёжней, чем выбранная Фридерикой. Мамаша озабоченно посапывала, вспоминая неразумную дочь.