Энерган-22 - Оливер Хаим - Страница 60

— Так погиб мой дед, Великий Белый Орел, — с горечью сказал Агвилла. — Последний вождь последнего свободного племени. От горя и ужаса перед увиденным руки у меня тряслись, но я не выпускал камеру и запечатлел его смерть… А позже, той же ночью…

На экране ночное небо и языки пламени над Кампо Верде. Горит нефтяная вышка, суетятся какие-то люди, в них стреляют из ружей и пистолетов.

— Было темно, и мне удалось снять только это… — продолжал Агвилла. — Люди Мак-Харриса стреляли в каждого, кто пытался приблизиться к пожару, и я испугался. Но отец не испугался, он был там, это он поджег нефть.

Был там и Мак-Харрис, сражался с огнем голыми руками. Там он и оставил правую руку и изуродовал половину лица. Наутро я переборол страх и снова взял в руки камеру. Спрятался во рву, меня не заметили. Я снимал и снимал до тех пор, пока… Смотрите, сеньор Искров, смотрите внимательно и вспомните эти кадры, когда вновь встретитесь с Мак-Харрисом.

Вcе, что я увидел вслед за этим, навечно врезалось мою память. Белые палатки, кострища перед ними, женщины, готовящие пищу, дети. Со стороны сгоревшей вышки приближаются люди. Лица почернели от копоти, комбинезоны обгорели, у некоторых повязки на голове и руках. Шествие возглавляет Мак-Харрис. Голова у него обмотана бинтами, виден только один глаз. Грудь и правая рука до самого плеча тоже забинтованы. В левой руке у него обсидиановый нож — из тех, что продаются в магазинах сувениров. Когда-то индейские жрецы пользовались ими для жертвоприношений. Все прочие тоже вооружены. Они идут решительно, не останавливаясь, все ближе к белым палаткам.

И когда остается шагов десять, открывают стрельбу. Стреляют хладнокровно, тщательно целясь, в женщин, детей, стариков. Те кричат, бегут. Кто-то падает, кто-то корчится в конвульсиях. Из палатки выбегает Ева, видит стреляющих людей и, раскинув руки, загораживает вход, словно защищает кого-то внутри. К ней приближается Мак-Харрис. Взмах левой руки — и обсидиановый нож по самую рукоятку входит в грудь женщины. Она раскрывает рот в предсмертном крике и падает навзничь, а Мак-Харрис наклоняется над ней, двумя ударами крест-накрест вспарывает грудь и запускает руку в зияющую рану… На этом фильм оборвался.

— Дальше я снимать не мог, — почти шепотом произнес Агвилла.

— Потерял сознание. Он вырвал сердце у нее из груди.

Анди выключил проектор, зажег свет. Я сидел, боясь шевельнуться, не решался взглянуть на Доминго Маяпана. Перед глазами застыла страшная картина: женщина с рассеченной грудью… Анди глухо сказал: — Мама своим телом защитила меня. Ведь это я был в палатке, у нее за спиной. И только вечером, когда почти никого уже не осталось в живых, пришел Агвилла и отвел меня к отцу — они вместе с Педро прятались на одном из холмов. Тогда-то отец и Педро поклялись — и нас с Агвиллой заставили дать клятву — отомстить Мак-Харрису, отомстить его же собственным оружием. Я в ту пору был еще несмышленышем и не понимал, что такое месть. А отец тогда и решил изучить химию и сделать химиком старшего сына… Остальное, Тедди, тебе известно. А теперь пора спать.

Я поднялся. Но доктор Маяпан по-прежнему сидел, сжавшись в кресле, и глухо всхлипывал — старый жрец с Двадцать второй улицы плакал, как ребенок…

На утро, когда я проснулся, меня удивила непривычная тишина.

Я быстро оделся и вышел. Агвиллу, Анди и Педро я нашел в комнате связи. Они не сводили глаз с экрана первого монитора. Я приоткрыл дверь:

— Можно?

Агвилла кивнул, я вошел и встал сзади. На экране был виден мертвый пес. Он лежал на каменистой земле с разбитой мордой и сломанным хребтом. Рядом с ним на корточках сидел один из здешних караульных. Он докладывал: -…Возможно, собака полицейская. Хотя такие же имеются и у кое-кого из апперов — волчья порода. Сверху сообщили, что эти дни по Теоктану разъезжал какой-то американец. Интересовался старинными рукописями. Возможно, собака принадлежала ему.

— Мне нужны точные сведения, — резко сказал Агвилла.

— Я разузнаю.

Агвилла поднялся и вышел из комнаты. Все последовали за ним.

— Не нравится мне это, — задумчиво произнес он. — Собака…

Американец… Американцы давно уже не показывались в Теоктане…

Тогда я решился: — Агвилла, мне следует вам кое-что сообщить. Может, это и не очень важно, но лучше, чтобы вы знали. И я рассказал о своей встрече с Дугом Кассиди в отеле, о его беспробудном пьянстве, желании сопровождать меня по антикварным лавкам, о нашей встрече в баре после землетрясения и о том, что он назвал меня “Теодоро”, тогда как я путешествовал под другим именем. Агвилла слушал очень внимательно, ничего не сказал, но тут же вернулся в комнату связи. С кем он разговаривал, какие отдал распоряжения — не знаю. Выйдя, он вполголоса посоветовался с братом и Педро, после чего обратился ко мне: — Сеньор Искров, нам следует поторопиться с осуществлением наших планов. Поэтому вы вернетесь наверх сегодня же. Немедленно. Я немного провожу вас — возможно, до Кампо Верде. Хотите попрощаться с отцом?

— Конечно, — сказал я.

Вот тогда-то я и совершил свой последний рейс в лабораторию.

Снова нырнул в туннель, миновал длинные коридоры, поднялся по стертым каменным ступеням и подошел к железной двери. Агвилла приложил руку к левому углу, дверь открылась.

Доктор Маяпан сидел перед пультом, наблюдая за приборами.

— Наш гость должен уехать, — без предисловий сообщил Агвилла.

— Да?

Агвилла кивнул.

— Значит, день приближается?

Агвилла снова кивнул. Доктор Маяпан повернулся ко мне: — Мы расстаемся, сеньор Искров, но я верю, что ненадолго.

Скоро мы увидимся снова. И не здесь, а в Америго-сити. И тогда вы допишете свой репортаж об энергане.

— Допишу? — улыбнулся я. — До самого конца?

— Да. Потому что конец к тому времени будет известен.

— Так что же все-таки передать Мак-Харрису?

— Агвилла вам сообщит это.

Наступило молчание. Я не мог себя заставить повернуться к двери. Мне казалось, что стоит сделать шаг назад, и все вокруг исчезнет, растает в воздухе, окажется всего лишь сновидением, порожденным стайфли, и я проснусь у себя в комнате на 510-й улице с болью в затылке и горечью во рту.