Дочь Некроманта - Перумов Ник - Страница 6

Кровь медленно переставала кипеть, отдав все силы, ей предстояло теперь превратиться в прозрачный темно-алый камень. Чародей заметил еще несколько таких же вокруг – иные целы, иные расколоты на части.

Hе медля больше ни минуты, он двинулся прочь – сквозь густые заросли внутри кратера вскарабкался по отвесному гладкому склону, и вниз, вниз, вниз, туда, где его ждала лодка.

Теперь он знал, в чем состоит его долг. Hе дело, а именно долг, какой редко выпадает в жизни человеку.

Часть вторая

Клинок выковывается

По ярмарке он ходил долго, не пропустив ни одного ряда. Примеривался, присматривался, приценивался, иногда покупал для вида какую-нибудь мелочь. По-настоящему он ни в чем не нуждался, вещи его не интересовали. То, что ему действительно было нужно, не продавалось ни на одном из всех рынков Эвиала, не исключая и запретного для прочих рас Торжища эльфов в самом сердце Зачарованного леса.

Людской мир тек сквозь него, словно быстрая вода в потоке. Мириады мыслей, страстей, желаний, стремлений сталкивались над ним и вокруг него, высокие и низкие, благородные и не очень (вторых, конечно же, оказывалось неизменно больше), зависть, любовь, страх, ненависть, голод, алчность, вожделение и все прочее, чем богаты любые скопления двуногих разумных (или почитающих себя таковыми) существ. Он пропускал все это мимо себя, не замечая или, по крайней мере, стараясь не замечать.

Единожды вошедшему в истинную, великую и вечную Тьму нет больше дела до этого кипучего людского муравейника. Его дела и заботы – за гранью понимания толпы, и с этим ничего не поделаешь. Нет, он не испытывает презрения к своим собратьям, так же, как и он, вышедшим из материнских утроб, вовсе нет, ему просто открывается совершенно иной мир, по сравнению с которым сам Эвиал – лишь бледная декорация в нищем странствующем театре.

Hо сейчас ему волей-неволей приходилось заниматься как раз людскими делами, хотя цели он при этом преследовал свои, и только свои. Иначе нельзя. Начинающий помогать всем и каждому волшебник неминуемо истирается, истаивает, растрачивая свою силу по пустякам. А когда он исчерпает себя, если он Светлый, то его ждет преждевременное расставание с посохом и тихая смерть в ордосском доме для престарелых чародеев; ну а если он Темный – то он просто долго не протянет. Хотя Темных и так уже почти не осталось. Может, бродят еще где-то по миру с десяток-полтора его собратьев по Силе.

А не протянет он долго потому, что Инквизиция не дремлет, что после ухода великого Салладорца церковники никак не могут успокоиться, хватают всех хоть сколько-нибудь подозрительных – и порой среди сотен невинных попадется-таки или настоящая ведьма, или начинающий малефик. Hо притом, если ты попался в руки Инквизиции, считай, что тебе еще повезло. В конце концов, произнесешь формальные, ничего не значащие слова отречения, примешь причастие, покаешься – и умрешь безболезненно и быстро. А вот если угодишь в лапы пресловутого Белого Совета…

Он заметил притаившегося под ярмарочным помостом вампира, из малых, совсем еще молодых, не успевших даже отрастить настоящие клыки. Такой вампир может справиться разве что с ребенком, которого он наверняка тут и подстерегал. Правда, вампир был один, что странно – обычно такие молодые охотятся в паре со старшими упырями, опытными и бывалыми, кто может не допустить трансформации жертвы в еще одного вампира. Потому что случись такое – Инквизиция перевернет вверх дном весь город, и горе тогда всем, кто привык лакомиться алой влагой из человеческих вен!

Hо как бы ни был он слаб и ничтожен, он уже испытал ту неодолимую жажду, которая раз и навсегда отделяет упыря от человека и после которой уже нет возврата. Она врезается в сознание, навеки калеча несчастное существо. Любой нормальный волшебник, конечно же, остановился бы, самое меньшее – отвесил бы упырьку знатную оплеуху, потому что не дело это – устраивать засады на торжищах, и уж последнее дело – охотиться на детей. Настоящий же Белый чародей не просто бы остановился, а скрутил бы супостата по рукам и ногам, после чего кровопийца прямиком угодил бы в казематы Святой Инквизиции, где узнал бы, почем фунт лиха. Hу а напоследок истинно Светлый волшебник не преминул бы прийти на площадь, где совершалась бы казнь означенного вампиреныша, – вязаночку там хвороста в костер подбросить или еще чем заплечных дел мастеру пособить.

Он же прошел мимо.

Вампир заметил его слишком поздно, впрочем, даже заметь он его заранее, это ничего бы не изменило – деваться упырь никуда не мог, он выбрал на редкость неудачное место для засады, без запасного пути отхода, и по всем правилам магической игры мог считаться обреченным. Все, что ему оставалось делать, – это прижать уши от ужаса.

Ведь как бы там ни было, вампиры тоже хотят жить.

Hе приходилось сомневаться, кровососу уже мерещились пыточные камеры и неизбежный, последний костер на площади – однако неведомый маг совершенно жуткого вида, отвернувшись, равнодушно прошел мимо. Вампир знал, что волшебник видел его как на ладони и чародею достаточно было пошевелить пальцем, чтобы…

Однако он не пошевелил. Значит, так надо было.

Упырь облегченно вздохнул, стер проступивший на лбу и скулах обильный пот, серый и едкий, как и у всего вампирьего племени. Волшебник мог его убить – но прошел мимо. Упырь понял это так, что на сегодня ему позволено если не все, то, во всяком случае, многое.

Серые щеки и заострившиеся уши вампира люди, конечно, не видели. Им он казался щупловатым, болезненного вида пареньком, невесть почему забившимся под торговый помост вблизи от рядов, где торговали сладостями.

И теперь упыреныш уже намечал себе жертву: хорошенькую черноволосую девчушку лет семи, что как раз тянула мать за руку к сладкарным рядам.

Он успел добраться до рынка рабов, пока наконец не увидел того, что искал.

Женщина была молодой, но крепкой, не толстой, лишь в меру широкобедрой, со славным и простоватым лицом, но зато в роскошном выходном платье, донельзя дорогом, где по зеленому шелку искрились настоящие самоцветы вперемежку с крупицами самородного золота, сливавшиеся у ворота в настоящий блистающий панцирь. Hа пальце блеснуло кольцо – никакого там серебра, положенного незамужним девицам, или даже золота, позволительного матронам, – настоящая чистая платина, явно из алхимического тигля, и настоящий, чистый ауралит, сиречь Камень магов, в вычурной и массивной оправе. Несколько драгоценных мгновений он потерял – рискуя, вглядывался в нее куда пристальнее, чем следовало бы, – да, ошибки нет, все правильно, девушка и впрямь заслужила право носить на пальце кольцо чародейки. В ней дремали немалые силы, правда, дремали они где-то в глубине ее существа, так что ничего странного, что местные провинциальные маги из богатого, торгового, да – вот беда! – никогда не отличавшегося изобилием талантливых чародеев города так и не смогли докопаться до истины, пробудить, сделать настоящей волшебницей.

Хотя… было в ней и что-то еще, что насторожило волшебника. Конечно, дар редкий… и силы немалые… но читался, отчетливо читался в самой дальней дали ее астральной тени неумолимый Знак Разрушения, символ гибели и разора, символ, которому истинно радеющий о деле света чародей никогда не даст дорогу.

К счастью, он сам об этом никогда особенно не радел.

Он колебался только краткое мгновение. То, что нужно, это женщина сделает… а Знак Разрушения скорее всего так и останется туманной тенью.

Быть может, со временем кто-то из Белого Совета и подобрал бы к ней ключик, попадись она случайно на глаза, например, той же Мегане, хозяйке Волшебного Двора, упрятал бы зловещий Знак подальше, запер бы его на сотни засовов и замков – и тогда девушка по праву заняла бы высокое положение среди чародеев Востока, – но это лишь в том случае, если бы он оставил все идти так, как оно идет.