Жизнь как песТня - Олейников Илья - Страница 18

— И все?

— И все!

Начальник облегченно вздыхал и, радуясь тому, что все так замечательно завершилось, подписывал подобное (кстати, категорически запрещенное тем же Минфином) разрешение, искренне полагая, что тем самым действительно поддержал чуть было не пошатнувшееся из-за такой ерунды материальное благополучие родной державы. По окончании церемонии Кипренский, долго не отпуская, мял начальственную ладошку, преданно смотрел в глаза и приглашал на концерт. Начальник обещался непременно заглянуть и, как правило, не приходил. Но Кипренскому это уже было глубоко безразлично — заветное разрешение приятно согревало карман. Однако в нашей поездке отработанный прием чуть было не дал сбой. Секретарем по культуре оказалась женщина. Такая типично партийная дама. Губки бритвочкой, мужская стрижка и черный двубортный костюм. Сжав свои змеиные губки, она сухо выслушала краткий социологический обзор и дала разрешение. Кипренский прижался мясистым ртом к партийной ручке и привычно пригласил на концерт. А дама ему:

— А я слышала, что вы халтуру привезли.

На что Яков Исидорыч, не давая ей опомниться, с лета отвечает:

— А я слышал, что вы живете с ассенизатором!

Попрощался и вышел. А вечером раздался звонок. Звонил партайгеноссе Ленконцерта. Тот самый, который ходил в обком просить за Кипренского чуть ли не ежемесячно.

— Яша, — спросил он, — это правда?

— Скажи, что именно, и я развею все твои беспочвенные сомнения! — несколько витиевато отозвался Яков Исидорыч.

— Да я про эту стерву из райкома. Правда? Ты что, действительно сказал, что она живет с ассенизатором?

— Откуда такая осведомленность? — поразился Кипренский. — Еще и дня не прошло!..

— Телефонограмма пришла, — вздохнул партайгеноссе. По всему чувствовалось, что он порядком устал от Яшиных выходок, но предать не мог. Во-первых, он был порядочным человеком, а, во-вторых, много лет назад они с Яшей вместе учились. — Она ж не просто секретарь по идеологии, что само по себе не подарок, — грустил он в телефонную трубку, — она же еще и депутат, сучка эта. Из обкома звонок был… Возмущаются. Как можно, говорят, депутата Верховного Совета оскорблять тем, что она якобы живет с ассенизатором! Это же, говорят, дискредитация власти!

— Ну, — пошел в атаку Яков Исидорыч, — честно признаться, я не понимаю, что плохого в том, что человек живет с ассенизатором. Такая же профессия, как и все остальные. Живет себе и живет! Пусть радуется, что так повезло. Я лично знаю сотни женщин, которые почли бы за счастье найти какого-нибудь завалящего ассенизатора, да ведь нету. Нету! Дефицит, можно сказать. И потом, она же не дала мне досказать.

— Что не дала досказать? — чуть ли не завыл партийный товарищ.

— Она не дала мне досказать, — тоном заговорщика зашептал Кипренский, — что она живет не просто с каким-то там безвестным ассенизатором, а с ассенизатором — Героем Соцтруда, почетным гражданином Нижнего Тагила и трижды орденоносцем ордена Ленина!!! — И выдохнул воздух.

А студенческий друг, наоборот, едва не задохнулся от подобной лжи.

— Яша, — попросил он чуть не плача, — я тебя умоляю, заткни свой поганый рот раз и навсегда. Тебе ведь всего полгода до пенсии осталось! Чтоб в послед-ний раз!

— В последний-последний! — согласился Кипренский и на следующий же день, представляя во время концерта инструментальный ансамбль, объявил:

— У рояля Вадим Шпаргель, ударник — Михаил Тургель, гитара — Иван Соколов. — Помялся секунду, помучился и залепил: — Почти русская тройка!

Неисправимый был человек.

Вообще, на гастролях часто происходит всякого рода ерунда. То есть, когда она случается, ничего необычного в ней как бы и нет, и только по прошествии времени, оглядываясь назад, начинаешь осо-знавать всю парадоксальность произошедшего.

Шел ливень. Дорогу развезло, и наш автобусик соскальзывал с грейдера то влево, то вправо. Сидевшего на ящиках из-под реквизита Якова Исидорыча трясло как в лихорадке на каждой колдобине. На пятом часу езды, после очередного водительского маневра, Кипренский не выдержал и, обращаясь в никуда, сумрачно произнес:

— Вот страну отгрохали, мать их! От Амура и до Бреста. Ну на хрена нам такая большая территория — все койлы отбил!

А дождь все шел.

— До райцентра не доедем, — озабоченно сказал шофер. — Застрянем где-нибудь в такую гниль. Придется переночевать в ближайшей деревне.

Ближайшая деревня показалась километра через полтора. Бесконечный дождь наяривал без устали. Обернувшись, чтобы не промокнуть, в целлофан, мы, выйдя из автобуса, постучались в крайнюю избу. Дверь открыл заспанный мужик.

— Чего надо? — недружелюбно спросил он.

— Да нам переночевать бы! — попросился Кипренский. — Дождь, видите ли.

— Переночевать — это не ко мне… — хмуро отозвался мужик. — Переночевать — это к бабе Фросе. Третья изба справа. Туда и идите. У ней все время всякие долбодоны ночуют. — И захлопнул дверь.

Целлофановая делегация сиротливо потянулась в указанном направлении. Баба Фрося тоже спала. Это и понятно — ночь на дворе.

Стучались долго. Местные собаки изошлись лаем и слюной, пока мы яростным стуком пытались разбудить ветхую бабуленцию. Наконец за окошком вспыхнул свет, и после минутного шумового оформления, в виде шарканья, харканья, кашлянья и пуканья, заскрипел засов и в проеме появилась наша спасительница. Кипренский кратко изложил ситуацию, и старуха уже было согласилась нас принять, но после успокаивающих слов Якова Исидорыча:

— Так что не волнуйтесь, мы не какие-то там залетные. Мы артисты из Ленин-града, — резко передумала.

— У мене ужо тута перяночавали недалече артисьты из Москвы, усюю жил-плошшать загадили-заблявали — не пушшу! — категорически отказала она.

Перспектива ночевки под проливным дождем, в неотапливаемой, дырявой «Кубани», вдвойне усилила энергию Кипренского. Он предпринял еще один наскок на бабушку, причем зашел с другой стороны. Он решил ее застыдить.

— Да как же вам не совестно, милая моя! — увещевал он старушку. — Как вообще можно сравнивать москонцертовскую гопоту, это бесцеремонное москов-ское хамье, с нами — ленинградцами, за спинами которых стоят Растрелли, Фальконе и «Эрмитаж». Только самая извращенная фантазия может проводить некие параллели между этими столичными фарисеями и нами — истинными носителями истинной культуры.

Восприняв страстный монолог Кипренского как бессмысленный набор ранее не слышанных букв и звуков, старуха подозрительно на него посмотрела и, решив, что с таким лучше не связываться, перекрестилась, махнула рукой и сказала:

— Ладно уж! Пушшай заходють, раз уж такия уфченыя.

Мы ввалились в избу и разомлели от домашнего тепла. А отогревшись, почувствовали голод.

— Поесть бы чего, баба Фрося, — сказал кто-то. — Мы заплатим.

Баба Фрося молча вынесла из погреба банку сметаны, бутылку самогона и буханку черствого хлеба.

Наспех запив сметану самогоном и зажевав сие изысканное блюдо кусочком горбушки, мы улеглись спать.

В животе после съеденного неинтеллигентно заурчало. Вскоре одного из нас, а именно ксилофониста Солодовникова, тридцатилетнего холостяка с изячными манерами и прыщавым лицом, некая таинственная сила властно поманила в сортир. Странно, что его одного. Сказывались последствия ужина. Солодовников выглянул в открытое окно и ничего нового не увидел — за окном лил все тот же постылый дождь, а вожделенный сортир находился метрах в тридцати от дома. Никак не меньше. Солодовников томился двояким чувством — звериным желанием поскорее добраться до заветного очка и совершенной неохотой выбираться из теплого жилища по причине темноты, непогоды и незнания местности. Сначала он попробовал переждать кризисный момент, но организм не захотел пойти ему навстречу. Скорее, наоборот, — он явственно ощутил, что еще мгновение — и природа, не церемонясь с его тонким и трепетным восприятием жизни, властно возьмет свое, причем возьмет в таком количестве, что мало не покажется.