Элевсинские мистерии - Лауэнштайн Дитер - Страница 68

Любовник жены сукновала — Евбулей. Напрямую он с Аресом не связан; потому-то мельнику удается уговорить сукновала не закалывать юношу мечом, как сделал бы Арес, а удушить его адским серным дымом или — что соответствует этому — ввести его во Вторую оргию. Возлюбленный мельничихи, подобно непреображенному Аресу и Триптолему, следует летнему ходу природного развития; потому-то его оставляют в живых и подвергают, под знаком Льва, наказанию, которое отвечает побоям Матери-Земли при обмолоте в июне-июле.

Водою начинается Вторая оргия, когда подозреваемый в бешенстве осел выпивает ведро воды и потому может идти дальше. Вставная новелла о любовнике в бочке свидетельствует, что в последующих оргиях мистам предстоит низойти в сосуд телесности. Еще в первой части романа угроза разбойников в башне выпотрошить осла и зашить в него обнаженную девушку Хариту знаменует это проникновение в глубь тела.

На подворье огородникова благодетеля (IX. 33–34) сперва отмечаются дурные знаки: наседка вместо яйца сносит готового, пищащего цыпленка; под столом разверзается земля и ключом бьет кровь; в погребе закипает в бочках вино; ласка выволакивает из норы мертвую змею; у собаки из пасти выскакивает лягушонок, а баран вцепляется собаке в глотку и тут же ее душит.

Кипящее в погребе вино показывает Диониса-Плутона в стихии огня — это цель мистерии. Яйцо, которое перескакивает период высиживания, есть пасхальное яйцо первоначала, подвергнутое ускоренному развитию таинства. Ласка посвящена Артемиде, которая стоит перед воротами, а потом, уже как Геката, открывает за воротами в Первой оргии мистерию смерти, приводящую в конце к Зевсу Мэлихию, или Плутону, — подземной змее. Собака — животное Гекаты, а именно эта богиня изгоняет чувственность в образе голого лягушонка; в Элевсине под конец Первой оргии иерофант пил разбавленный сок аконита, укрощающий чувственное возбуждение. Таким же средством — латуком — питается и огородник, промежуточный хозяин осла, к которому из-за дождя завернул почтенный владелец винных погребов. Знаки, которые осел Луций видит в усадьбе этого человека, ведут к Водолею, а тем самым к Второй оргии во внутреннем дворе.

Огородник, купивший осла из Мельникова наследства, выращивает один только латук. Тщетно ждет он зерна, вина и масла от почтенного землевладельца Диониса, что вместе с тремя сыновьями гибнет от злодейств соседа Гадеса.

На обратном пути из той усадьбы римский легионер пытается отнять осла и бьет огородника жезлом. Тот в рукопашной одолевает противника, валит его наземь и, забрав солдатский меч, уезжает. В лачуге у приятеля он сам прячется в какую-то корзинку с крышкой, осла же затаскивают на второй этаж. Через два дня ликторы являются в этот дом и безуспешно его обыскивают. Но перед уходом они так бурно спорят с солдатами, что осел от любопытства выглядывает в окошко. Длинноухая тень падает под ноги легионерам, так что все раскрывается. Огородника ждет скорая казнь, а осел попадает на военную службу (IX.39–42). Тень указывает на лобный лотос, корзинка и меч — на горловой.

Солдат со своим новым оруженосцем приходит в городок, где случается такая история. Домохозяин, человек пожилой, богатый, был в отъезде, оставив дома вторую, молодую жену и сыновей. Имея собственного двенадцатилетнего сына, женщина влюбляется в семнадцатилетнего пасынка (Афродита в Адониса), но взаимности не находит и решает отравить юношу. Услужливый раб добывает у старика врача яд и наливает в бокал с вином — для юноши; однако двенадцатилетнии мальчик, сын коварной матроны, приходит с утренних занятий и, выпив отравленное вино, умирает. Его кладут в саркофаг в фамильном склепе. Перед городским судом жена обвиняет пасынка в братоубийстве. Раб выступает главным свидетелем. Только один из сенаторов не ополчается предвзято против юноши, тот самый врач, который за сто золотых в мешочке с печатью продал рабу яд. Он-то и предотвращает смертный приговор, рассказав, как было дело: у него возникло подозрение, что замышляется какое-то преступление, и вместо яда он продал снотворное, действие которого должно теперь прекратиться, так что пусть судьи, мол, проверят саркофаг. Вернувшийся тем временем отец сам поднимает крышку — и тотчас мальчик открывает глаза. Жену сжигают [в русском переводе (Х.12): "мачеху осуждают на вечное изгнание". — Н.Ф.], раба пригвождают к кресту (Х.1 —12). Полный страстной путь.

Богатый отец, семнадцати- и двенадцатилетний сын соответствуют тому триединому Дионису, который в таинствах обнимает все возрасты. Его мистическое седалище — сердечный лотос, а в ипостаси Плутона — еще и лотос над солнечным сплетением.

Римский наместник (Дионис) развлекается диони-сийской склонностью осла Луция к неразбавленному вину и покупает нашего героя за цену вчетверо выше обычной. Теперь подготовлен и нижний, четырехлепестковый лотос. Это действо всесторонне отражает Вторую оргию.

Как изложено выше, у каждого бога-участника есть свое место в человеческом теле: Афина властвует в голове, Артемида — в области гортани, Гера — в совокупном облике, Деметра — в желудке и кишечнике, а Исида-Афродита-Персефона — в органах воспроизведения и обновления, в гениталиях. Осел — это тело, наместник Тиаз — дух.

На рассвете над морем у Кенхрея "золотой осел" Луций созерцает богиню, а затем встречает процессию Исиды с масками всех персонажей своих приключений, даже со знаками — яйцом, факелом и серой. И вот жрец-предводитель протягивает животному венок из первых роз; сжевав его, Луций вновь обретает человеческий облик. Жрец тотчас велит накинуть на нагого юношу белые одежды (XI.3—15). Для Четвертой оргии отсюда следует: 'заключительная процессия всех участников, человеческий облик как смыслообразующий центр и белая одежда, которая была и в Элевсине.

X книга "Метаморфоз" отражает Третью оргию и при этом уже самими именами раскрывает лишь немногим меньше тайн, чем XI книга, непосредственно описывающая мистерии Исиды в Риме.

Солдат, владелец осла Луция, направляется курьером в Рим к важному начальнику и в Коринфе продает осла неженатым братьям — кондитеру и повару, рабам наместника провинции Ахайи, по имени Тиаз ("дио-нисийское праздничное шествие"). Осел с человечьим аппетитом поедает приносимые братьями домой лакомства. Братья же обвиняют один другого в краже и прямо-таки готовы затеять смертельную распрю, подобно сыновьям Эдипа Этеоклу и Полинику, которые убили друг друга. Но до смертоубийства кондитер и повар не доходят, вовремя обнаружив человеческие причуды осла; развеселившийся зрелищем пирующего осла, их хозяин Тиаз дает ему еще и вина и учит разным штукам. Кроме того, он делает осла своим личным верховым животным. Как прежде Харита вместе с Луцием являла образ "девы в триумфе верхом на осле" (VII. 13), так и здесь мы видим императорского наместника, въезжающего на осле в Коринф (Х.18).

Благородная дама влюбляется в осла и берет его напрокат у Тиазова вольноотпущенника — этакая вторая Пасифая, мать Минотавра (Х.19). Узнав об этом, Тиаз велит, чтобы Луций публично проделал это же в театре с преступной убийцей, осужденной на съедение зверям.

Сперва в театре представляют Париса на Идейской горе: он выбирает прекраснейшую из трех богинь — Геры, Афины и Афродиты; при этом белых коз "вызолотили" вином, в которое подмешали для желтизны шафран (Х.34). Луцию удается сбежать до того, как приходит его черед идти на сцену, где, как он опасается, на него кинутся хищные звери. В гавани Кенхрея он на рассвете видит над морем богиню Исиду, сулящую ему скорое избавление от ослиного облика (XI. 5).

Тиаз — одновременно Дионис и иерофант, театр — Телестерион. Золотые козы, уже под знаком Козерога, подают намек на свет Элизия (в знаке Стрельца).

Элевсинские мистерии учитывают духовную метаморфозу эпох. До их установления в XVI веке до Р.Х. посвящение в Средиземноморье носило экстатический характер, используя прежде всего танец, и проходило обычно под знаком одной-единственной богини, которую мы вслед за Гомером зовем Афродитой, а более обобщенно — Астартой-Остарой. Элевсин сгладил формы, привнес в действо хладнокровие и на место одной богини поставил триединство — Афродиту, Геру и Афину. Случилось это, вероятно, непосредственно при установлении таинств или максимум через три сотни лет, как подсказывает мифический фон Гомеровой "Илиады". Духовная перестройка была настолько серьезна и глубока, что спустя три с лишним тысячи лет нам трудно сказать, какие изменения стоило бы предпринять ныне.