Участковый - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 35

– Во-первых, симфонии не сочиняют, это тебе не частушки. Симфонии пишут. Во-вторых, какие – такие?

– Вот туда поворачивайте. Да не сюда – туда! Вон контора возле фермы, видите? Где транспарант натянут. А мехучасток – сразу за ей. Нелепые.

Я не сразу понял, что последнее слово – ответ на мой вопрос, а когда понял – пороть паршивку было поздно, она уже выпорхнула из машины с зычным:

– Дядь Митяй! Дядь Митяй, что ли! Ты тута или домой пошел?

Меня еще потряхивало от злости, когда перед капотом возник по глаза заросший курчавым волосом мастер в пилотке из газетного листа и с обрывком лопуха на переносице. Алена скороговоркой выпалила собственную интерпретацию проблемы, я половины слов не понял.

– Да ну? – удивленно взметнул косматые брови бородач.

Девушка закивала, для достоверности демонстрируя расшатавшийся во время нашего забега каблук.

– А что ж вы… Там, чай, Сергунин амбар недалече, как раз в низинке, чтоб проще докатить было. Там же вроде сквозняки что надо!

Коротко оглянувшись на меня, Алена зашептала что-то в бородатую щеку – выше не дотягивалась.

– Да ну? – снова удивился механик, покачал головой. – М-да, тяжелый случа?й… Ну, гражданин, здоров будешь, показывай технику!

– День добрый. Знакома конструкция? – спросил я недоверчиво.

– А куды ж она денется, ми-лай!

Пару минут он осматривал внутренности «Волги», попросил завести, но и на этот раз не схватилось.

– Поня-атненько… Так, тады кати ее туды, – он махнул рукой себе за спину, – возле стенки приспособь и отдыхай с полчаса. Ленка, егоза, квасу принеси товарищу!

Жестом отказавшись от кваса, я кое-как дотолкал машину до указанного места и рысцой вернулся обратно в надежде, что Алена не успела сбежать. Не сбежала, сидела на бревнышке, целомудренно сжав острые коленки. Поднялась при моем приближении, виновато спрятала глаза.

– Пойду я, – почти шепнула. – Спасибо вам. – И уже громче: – Дядь Митяй, ты с йих денег не бери, они меня бесплатно довезли!

– Поучи ышшо! – донеслось из-под навеса с токарным станком, верстаком и кучей разнокалиберных железяк.

– Ку-да? – процедил я. – Мы ведь, кажется, не договорили!

– Об чем? – Алена беспомощно оглянулась на навес и слегка попятилась, но только слегка – дальше бревно не пустило.

– О симфонии. Да не пугайся ты! Мне просто интересно узнать твое мнение. Вернее, мнение я уже узнал. Хех, «нелепая»! – Я еще раз прокатил во рту слово: – Нелепая… Теперь хочу услышать аргументы. Присаживайся!

Она послушно плюхнулась на бревно, захлопала ресницами.

– В чем же, на твой взгляд, нелепость «Седьмого комиссара»?

Алена, опустив голову, помолчала, собираясь с мыслями. Если там, конечно, было с чем собираться. Уж если в городах полно снобов, глубокомысленно рассуждающих о том, в чем ни черта не смыслят, то почему бы им не быть и в глуши? Решила девчонка произвести впечатление на проезжего, показать, что она – не самая обычная деревенская дурочка с идиотской «химией» на башке, а индивид с претензией на музыкальный вкус. Так мы этот ее порыв сейчас быстренько!..

И тут она с невероятной точностью пропела основную тему увертюры. Я плюхнулся рядом. Пока подкуривал сигарету, она уже начала приводить аргументы.

– Вот тута нелогично, – вышло у нее почти «нелохишно». – Вот зачем тута так резко? Ведь просится переход в ре минор… Вот слушайте! – И она напела, как, по ее мнению, должна была выглядеть музыкальная фраза. – Чувствуете? Вот чувствуете? А композитор этого не чувствует! Он будто доказать нам что-то хочет, в каждой фразе, в каждой фразе! Как будто бьет нас. Как будто что-то втолковывает, а непонятливых – розгой, розгой! А музыка – она не такая. Музыка – она… это когда началась мелодия, а ты тут же подхватил, а потом еще удивился – как это ты сам такую не сочинил?.. То есть не написал… Музыка – она родная, а тут будто наперекор… Вот верите, что мне вдруг подумалось? Ну, когда услышала первые ноты? Мне подумалось, что любая музыка уже есть – в душе, в воздухе, в мире, а композиторы – это те, кто для нас ее записывает. Кто-то хорошо записывает, кто-то хуже. Услышал, запомнил – записал. А этот – не из воздуха, не из души. Складно, красиво, но он, когда ноты записывал, не слышал их, а располагал по какому-то порядку. Неестественно. И жирная точка в конце… Почто? Такая жирная, что просто клякса! Грубая. Коробит. А нужно мягче, мягче…

Ее голос доносился словно издалека. До меня долетали какие-то обрывки фраз, обломки смысла. В них не было любви, в них не было признания или понимания, не было надежды. В них был укор, упрек, насмешка, презрение, приговор. Очередная критикесса, отличающаяся от прежних произношением слов «пошто» и «мяхше», ругала мое лучшее творение, ругала меня, брошенного, беглого, одинокого, застывшего, замороженного собственной болью и бессилием, оглушенного новой несправедливостью, переполненного праведным гневом, вынужденного пережигать в себе свое бешенство, удерживаться от естественного желания наказать, покарать глухих, слепых, бесталанных, никчемных людишек! Если однажды ледяная корка, покрывающая меня в такие минуты, хрустко лопнет…

– Ленка, егоза! – нарочито громко прозвучало совсем рядом.

Очнувшись, я в недоумении закрутил головой – стою, нависнув над побледневшей Аленой, тяну руки (к ее шее?!), а сзади сбоку, буквально в шаге, – бородатый механик.

– Ленка! – повторил мастер, глядя почему-то мне в глаза. – А вот у меня в крохсфорде слово трудное попалось: «Советский композитор, основоположник современного суггестивно-трансового направления в симфонической музыке». Девять букв.

Прежде чем до меня дошел смысл формулировки, я поразился, с какой чистотой она была произнесена – ни намека на местный говорок! Издеваются они надо мною, что ли? Между тем буравящий взгляд пожилого механика буквально телеграфировал мне: «Не балуй!»

– Михальчук, – едва слышно отозвалась Алена, затем рывком поднялась с бревна, коротко посмотрела на меня, вновь отвела взгляд. – Пойду я. Вы извините…

Бочком протиснулась мимо, шмыгнула за угол пристройки, едва не столкнувшись с мужчиной средних лет в голубой панаме и мокрой от пота рубашке-тенниске.

– Точно, Михальчук! Подходит! – заулыбался мастер, огрызком химического карандаша малюя в сложенной в несколько раз, порядком замусоленной газете, мягко отшагнул и практически исчез в густой тени навеса. – Вот егоза! Все знает!

– Доброго здоровья, товарищ! – важно кивнул мне не замеченный механиком мужчина в тенниске. – Петрович, выдь на час!

– Жарко! – донеслось из-под навеса. – Сам сюды ныряй!

Мужчина, стесняясь, вынул скомканный носовой платок, промокнул блестящий лоб.

– А вы почто на солнцепеке?

Я вяло отмахнулся и вернулся на бревно. По единственной загаринской улице прогрохотал гусеничный трактор. Почему-то, даже не оборачиваясь, я был уверен, что это гусеничный, а не какой-нибудь «К-700». За пристройкой умиротворенно многоголосо кудахтало. Под навес со спасительной тенью попыталась сунуться вислоухая дворняга с грустными глазами – наверняка у нее под токарным станком была выкопана прохладная яма, – но на полушаге обнаружила, что место в массе своей занято людьми, и бочком-бочком свинтила, не обратив на меня ни малейшего внимания. Меня слегка лихорадило, но наибольший дискомфорт доставляла привязавшаяся мелодия, напетая Аленой. Моя – и не моя. С переходом в ре минор. На душе было еще тоскливее, еще гаже, чем в тот момент, когда я решил покинуть крупный областной центр нашей необъятной.

Объективно – ее вариант мелодии был лучше. Я мог с уверенностью сказать об этом и как профессионал, и как потребитель. Однако, приступая к «Комиссару», я знал и то, что отпущенное нам количество гениальной музыки не бесконечно. Математически. Неизбежные повторы, компиляции – вот удел современных авторов. Все написано до нас. Нет, не так – все гениальное написано до нас. Нам остается, по возможности, быть не слишком похожими на классиков. Быть аккуратными, дабы наши слушатели не ткнули мордой в ноты полуторавековой давности. Быть хорошистами, но не отличниками. Или быть оригинальными. Нарочито оригинальными. «Читатель ждет уж рифмы «розы»?» – а вот выкусите!!! Не будет вам перехода в ре минор! Слушатель считает, что его ожидания обмануты? А мы подберем такой ритм, который заставит слушателя забыть об обманутых ожиданиях, отключиться от нехороших мыслей… вообще отключиться…