Веер (Сборник) - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 54

На стекле, отгораживающем кабину, как я и рассчитывал, оказалось несколько табличек. Одна — медная, завода-изготовителя. Из нее следовало, что я еду в автобусе марки «ЩАЗ», выпущенном на Щукинском автомобильном заводе в 1968 году. Ничего себе, такая древность — а поддерживают в хорошем состоянии! Еще из двух листков, закрепленных в пластиковых держателях, я прочитал правила пользования автобусом (почти ничего необычного, кроме немного витиеватого тона и первой фразы: «Дорогие пассажиры! В автобусах Москвы считается хорошим тоном по возможности оплачивать свой проезд…», и рассмотрел карту-схему движения «Маршрут Памятный». Москва на ней, к сожалению, была представлена лишь фрагментом. Но теперь я знал, что нахожусь на холме подозрительно ровных очертаний — словно воткнули в землю гигантский циркуль и прочертили, пробороздили в земле половинку круга диаметром в четыре километра. Моя башня стояла совсем рядом с той точкой, где крепился бы этот циркуль. Привычные в целом московские улицы изгибались вокруг холма — будто в сетку из мягкой проволоки уронили тяжелое ядро, порвавшее и искривившее все вокруг себя. Холм был весь заштрихован зеленым и подписан «Холм Памяти».

Тут что-то произошло. Совсем недавно… я повнимательнее глянул на проносящиеся слева от автобуса деревья. Максимум полвека назад произошел катаклизм, после которого этот холм засадили деревьями и создали парк. В память жертв? Похоже.

Автобус тем временем миновал еще две обзорные площадки, на которых никого не оказалось. Водитель каждый раз поглядывал на меня, но я качал головой. Дорога, судя по карте, должна была свернуть в лес — и привести меня обратно, почти к самой башне. Там, на основании полукруга, находилась конечная точка маршрута. И, видимо, еще одна обзорная площадка, ориентированная куда-то в сторону Преображенской площади.

Все так и получилось. Автобус свернул, некоторое время мчался по дороге через парк (ветви деревьев почти смыкались над головой). Навстречу нам проехал еще один точно такой же автобус, набитый битком. Водители просигналили друг другу.

А потом автобус выскочил на обзорную площадку — большую, не чета первой, выложенную каменными плитами. Тут были и навесы от солнца, и автостоянка (два автобуса, десяток легковушек), и ресторанчик со столиками внутри и на улице, и небольшая деревянная часовенка — легкая, светлая, с сияющим позолотой крестом. И высокая стела красного гранита на самом краю обрыва рядом с кирпичными руинами какого-то маленького здания. На черной плите перед стелой пестрым красочным ворохом лежали цветы.

— Приехали, — глуша мотор, сказал водитель. — Стоянка полчаса. Если спешите — вон тот, синенький, скоро поедет.

Он улыбнулся белозубой улыбкой здорового, никогда не курившего, регулярно чистящего зубы и посещающего стоматолога человека. Мой ровесник, кажется чуть простоватым, но симпатичным человеком. На руке обручальное кольцо, за круглый циферблат спидометра заткнуто маленькое цветное фото женщины с ребенком на руках.

— Спасибо, — от души поблагодарил я. — Я тут… побуду некоторое время.

Выйдя из автобуса, я тут же двинулся к монументу… а точнее — к кирпичным руинам. Что-то они мне напоминали.

Что-то до боли знакомое.

19

Страх бывает разный. Не верьте тем, кто говорит, что страшнее всего — неведомая, непонятная, таящаяся невесть где опасность. Страшнее всего вещи зримые и грубые — холодная сталь клинка у горла, бесконечная тьма внутри пистолетного ствола, тяжелый запах навалившегося зверя, врывающаяся в горло соленая вода, отозвавшийся хрустом на шаг дощатый мостик через пропасть.

И только потом будет место для слов «я не люблю тебя» и «надо оперировать», для чего-то сопящего и ворочающегося в темноте, для кладбища в грозовую ночь, для первого прыжка с парашютом, для угроз «мы тебя еще найдем, да?».

Настоящий страх рельефен, четок и задействует тебя полностью. Ты его видишь, слышишь, обоняешь и осязаешь. Ты можешь его попробовать на вкус.

Пистолетный ствол пахнет порохом и имеет вкус железа. Треснувшая доска воняет гнилью. Натянувшаяся от страха кожа на горле шуршит, когда ее касается лезвие. Страху нужны все твои органы чувств до единого. Если у тебя есть шестое чувство — страх и его возьмет в оборот.

Так что мне еще повезло. Я стоял у монумента и смотрел на руины — до боли знакомые руины башенки. Точно такой же, как моя, прячущаяся среди деревьев метрах в ста. Даже кусочек барельефа сохранился — кролик в клетке и тянущаяся к нему детская рука. Кирпичные стены обуглены и будто оплавлены, ни одного острого угла, словно кусочек рафинада, на мгновение опущенный в кипяток.

Это была уничтоженная функция.

Я медленно перевел взгляд на стелу, на гору цветов, на черный мрамор плиты и бронзовую доску с надписью:

«Памяти Московского метеорита, упавшего на Землю 17 мая 1919 года. Вечная благодарность москвичей ученым-астрономам и лично тов. Кулику, заметившим приближение небесного тела и вовремя предупредившим горожан об опасности! Вечная память товарищам, погибшим при катаклизме!»

Чуть ниже, почему-то уже не на доске, а просто на мраморе, была еще одна надпись: отдельными бронзовыми буквами:

«ПРИ ПАДЕНИИ МОСКОВСКОГО МЕТЕОРИТА ПОГИБЛО ТРИСТА ЧЕТЫРНАДЦАТЬ МОСКВИЧЕЙ».

Нет, конечно, число немаленькое. Но по всем понятиям оно должно было быть в десятки, если не в сотни раз выше. Даже учитывая, что в девятнадцатом году это место и Москвой-то считалось весьма условно… так, дальняя окраина города. Молодец товарищ Кулик и его коллеги. Надо же, в девятнадцатом году заметить приближение метеора, вычислить точку падения, предупредить людей и уговорить их эвакуироваться… Неужели этого события было достаточно, чтобы история пошла другим путем? Чтобы Советская Россия развилась во что-то вполне цивилизованное, дружелюбное, человеческое? Почему же тогда наш метеор мимо пролетел?

— Да, — задумчиво сказали за спиной. — Пятьдесят два года прошло… не шутка.

Я кивнул, предпочитая не вступать в разговор. Но через мгновение до меня дошло.

— Сколько вы сказали? — спросил я, оборачиваясь.

За мной стоял дедок — тот самый, из автобуса, с тростью и в соломенной шляпе.

— Пятьдесят два года назад, — повторил он.

Так, понятно. Это не Аркан, увы… Это его антипод. Мир, где время отстает от нашего. Я открыл новый населенный мир.

Ура? Ура! И тут меня скрутил приступ подозрительности:

— Вы дошли сюда раньше меня? Через лес, пешком?

— Так мы же напрямки. — Старичок улыбнулся. — Пока вы кругаля в автобусе-то давали… а мы напрямки, через лес, тропочками… Я каждый месяц сюда езжу, все пути знаю. Двадцать минут — и тут.

— Каждый месяц? У вас кто-то погиб здесь?

— Господь миловал. — Старик перекрестился. — Но как все это было — помню прекрасно. Да… помню. Присядем, может быть?

Он вытянул руку с тростью, указывая на столики кафе. Странное дело, пальцем ткнуть — было бы невежливо. А тростью указать — чуть ли не изысканный жест. Может, это еще с обезьян пошло? «Не тычь пальцем, ты же предок человека и освоил орудия труда! Возьми палку!»

— Да… Но… — Я заколебался. В транспорте-то у них проезд условно бесплатный…

— Не при деньгах, молодой человек? — Старик улыбнулся. — Позвольте угостить вас кружкой пива.

Пить после прогулки и впрямь хотелось.

— Мне не совсем удобно, — промямлил я.

— Пойдемте, юноша, пойдемте. — Старик пристукнул тростью по камням. — Я вовсе не старый извращенец, норовящий познакомиться с мальчиком. И не алкоголик, травящий байки за выпивку. Ну!

Я смирился. В стариковской настойчивости было что-то одновременно комичное и трогательное. Конечно, за извращенца или алкоголика я его не принимал. А вот за любителя поговорить, рассказать о самом главном приключении в жизни…

Мы уселись под бежевым зонтиком, на ткани которого был напечатан странно знакомый очертаниями логотип: «Квас-Спас». Столик был основательный, алюминиевый, а вот стулья легкие, пластиковые, но с заботливо постеленными подушечками из яркой синтетической ткани. Подошел официант — совсем молодой парнишка. Чернокожий.