Приключения Эмиля из Лённеберги. Художник Н. Кучеренко - Линдгрен Астрид - Страница 36

В домике Триссе было целых три сидячих места, и на одно из них папа Эмиля и сел. Он сидел, скрежетал зубами и в бешенстве ждал, что кто-нибудь в конце концов сюда придёт.

«Пусть это грех, но я убью первого, кто сюда явится», – думал он. Конечно, так думать было несправедливо и дурно, но, когда злишься, теряешь разум.

В домике Триссе было уже совсем темно, а папа Эмиля всё сидел и ждал. Но никто не приходил. Он слышал, как дождь стучит о крышу, и от этого звука ему стало ещё печальней.

Он распалялся всё больше и больше. И в самом деле, разве не обидно, что он сидит здесь в полной темноте и одиночестве, в то время как все остальные пируют за его счёт и веселятся в светлой комнате! Больше он ждать не намерен, он должен немедленно отсюда выбраться! Как угодно, но выбраться! Хоть через слуховое окно!

– Сейчас я лопну от злости! – сказал он вслух и вскочил на ноги.

В домике Триссе стоял ящик со старыми газетами. Он пододвинул его к двери и встал на него. К счастью, ящик оказался довольно большим, и папа Эмиля смог дотянуться до слухового окна. Он без труда выбил раму со стеклом и, высунув голову, стал звать на помощь.

Но на его крик никто не отозвался, зато дождь, который лил как из ведра, с силой забарабанил ему по затылку, ручейки воды потекли за шиворот, и это было не очень-то приятно. Но теперь уже ничто не могло его остановить, даже потоп, ему надо было немедленно отсюда выбраться.

С большим трудом просунул он в слуховое окно сперва руки, потом плечи и стал потихоньку лезть дальше, всё больше высовываясь. Но, когда он уже наполовину вылез наружу, он вдруг застрял. Застрял так, что ни туда ни сюда. Он как бешеный размахивал руками и ногами, но с места не сдвинулся ни на дюйм, а только опрокинул ящик, на котором стоял, и повис, бедняжка, в воздухе!

Как ты думаешь, что делает хозяин хутора, если он висит с непокрытой головой под проливным дождём? Он зовёт на помощь? Нет, не зовёт. Потому что знает лённебержцев. Он прекрасно понимает, что, если кто-нибудь увидит его в таком положении, он станет посмешищем для всей Лённеберги, а может, и для всего Смоланда до конца своих дней. Нет, он не будет звать на помощь!

А тем временем Эмиль, который вернулся в дом в том прекрасном настроении, которое бывает, когда ты выполнил порученную тебе работу, просто из кожи вон лез, чтобы повеселить сестрёнку Иду. Ей очень скучно так долго сидеть тихо, подумал Эмиль, а потому он повёл её в прихожую, и они развлекались здесь тем, что мерили по очереди все галоши. Галоши стояли в ряд вдоль стены, огромные и маленькие, и сестрёнка Ида визжала от восторга, когда Эмиль с важным видом расхаживал в галошах пастора и всё повторял «таким образом» и «кроме того», точь-в-точь как пастор. В конце концов галоши оказались разбросанными по всей прихожей, и Эмиль, любивший порядок, решил их сложить все вместе: посреди передней вмиг выросла огромная гора из галош.

И тут Эмиль вдруг вспомнил про Свинушка, которому обещал принести на ужин объедки с праздничного стола. Он сбегал на кухню, свалил всё, что там нашёл, в миску и с миской в одной руке и фонарём в другой выскочил во двор. Дождь по-прежнему лил как из ведра, но он смело шёл в темноте, чтобы порадовать своего поросёночка.

И вот тут-то – о, я содрогаюсь, когда об этом думаю! – тут он увидел своего отца! И отец увидел его. Ох, как это было страшно!

– Беги за Альфредом, – зашипел папа Эмиля. – И вели ему взять с собой кило динамита. Я хочу, чтобы домик Триссе сровняли с землёй!

Эмиль помчался за Альфредом, и Альфред прибежал. Не с динамитом, конечно, да и папа Эмиля сказал это только во гневе, а с пилой – папу надо было выпилить, другого способа освободить его не было.

И пока Альфред пилил, Эмиль стоял на стремянке и в отчаянии держал над своим бедным папой зонтик, чтобы его не хлестал больше дождь. Ты, конечно, понимаешь, что минуты, которые Эмиль провёл, стоя на стремянке, были не из самых приятных в его жизни, потому что папа всё время рассказывал, что? он сделает с Эмилем, как только освободится. И папа даже ничуть не был благодарен Эмилю за то, что тот стоял теперь с зонтиком, прикрывая его от дождя.

Альфред пилил так усердно, что опилки летели во все стороны. А Эмиль не зевал: в то мгновение, когда Альфред допилил до конца и папа Эмиля с грохотом свалился на землю, в то самое мгновение Эмиль отбросил зонтик и со всех ног понёсся к сараю. Он влетел в него, на секунду опередив своего папу, и заперся на засов. Так что папе ничего другого не оставалось, как снова ломиться в закрытую дверь. Но долго это продолжаться не могло, потому что ему необходимо было успеть ещё показаться гостям. Изменив своим правилам, он выкрикнул несколько бранных слов и исчез. Но, прежде чем появиться на людях, ему надо было незаметно прокрасться в спальню и переодеться во всё сухое.

– Где это ты так долго пропадал? – недовольно спросила мама Эмиля своего мужа, когда он вернулся к гостям.

– Об этом мы потом поговорим, – хмуро ответил папа.

Вечер на хуторе подходил к концу. Пастор запел псалом, и все присутствующие его подхватили, каждый на свой лад.

– «Настанет день, пробьёт наш час…» – пели они. А потом пришло время расходиться по домам. Но когда гости вышли в прихожую, то первое, что они увидели, была огромная гора галош, освещённая слабым светом керосиновой лампы.

– Это работа Эмиля, сразу видно, – в один голос сказали все.

А потом каждому, в том числе и пастору с супругой, пришлось по очереди садиться на скамеечку и долго перебирать и мерить галоши. На это ушло ещё добрых два часа, а потом гости сухо поблагодарили хозяев, попрощались и исчезли в темноте и дожде.

С Эмилем они не смогли попрощаться, потому что он ведь сидел в сарае и, пыхтя, выстругивал своего сто восемьдесят четвёртого человечка.

Суббота, 18 декабря,

когда Эмиль сделал нечто такое, от чего вся Лённеберга пришла в восторг, и ему простили все его шалости, вернее, просто о них забыли

Близилось Рождество. Когда темнело, все обитатели хутора Катхульт собирались на кухне, и каждый занимался своим делом. В тот вечер мама Эмиля пряла на прялке, папа чинил башмаки, Лина чесала шерсть, Альфред и Эмиль стругали колышки для граблей, а сестрёнка Ида мешала Лине работать, пытаясь втянуть её в новую игру.

– Понимаешь, это выходит только с тем, кто боится щекотки, – объяснила Ида, а значит, ей годилась только Лина. Ида водила своим маленьким пальчиком по юбке Лины и говорила:

Когда Ида доходила до слова «заколю», она тыкала указательным пальцем в Лину, и Лина всякий раз, к великой радости Иды, вскрикивала и хохотала.

Видно, эта невинная детская присказка про поросёнка изменила ход мыслей папы Эмиля, потому что он сказал вдруг нечто совершенно ужасное:

– Да, Эмиль, ведь скоро Рождество, пора тебе заколоть твоего поросёночка.

У Эмиля нож выпал из рук. Он уставился на отца.

– Заколоть Свинушка? Нет, этого не будет, – твёрдо сказал он. – Это ведь мой поросёнок, ты мне его подарил, когда я дал обет быть трезвенником, разве ты забыл?

Нет, этого папа не забыл. Но он сказал, что во всём Смоланде никто ещё не слыхал про чудаков, которые выращивали поросят для забавы. Он надеется, что Эмиль уже крестьянин, а это значит, он понимает, что поросят держат для того, чтобы потом заколоть.