Козявкин сын - Голубев Павел Арсеньевич - Страница 1

П. Голубев

Козявкин сын

Рассказ

I. НА СВОБОДЕ

Приближалась весна. Побурел лед на Симане, почернела дорога, что вьется лентой по гладкому льду и скрывается за островом.

На высоком круглом берегу, на вытаянном бугорочке, прислонясь к стенке заготконторского склада, грелся на солнышке Пашка. Рыжие вихрастые волосы выбивались из-под рваной ушанки, и из-под грязной солдатской телогрейки проглядывало голое тело.

По самому краю обрыва рассыпались грачи, с радостным криком рылись в больших кучах выброшенных из склада продуктов.

— Эх, погноили сколько! — думает Пашка. — Отдали бы лучше с осени кому-нибудь, а то бы с мужиков меньше брали, все равно зря пропало.

Разморило солнце Пашку, даже думать ни о чем не хотелось... Снял промокшие дырявые валенки, выставил на солнышко босые ноги — хорошо! Кажется — никогда бы не ушел...

Заведующий складом Козихин, выпустив из склада деревенских баб, перебиравших овощи, запер на замок двери и заглянул за стенку.

— Ты чего тут развалился, марш отсюда, рвань портошная!

— Жалко тебе? — огрызнулся Пашка. — Что заготконтора, так и гнать можешь?

— Без разговоров — марш! А то вот метлой угощу.

Обозлился Пашка на Козихина:

— Ну, угости, попробуй! Боюсь, думаешь?

Опять пришлось Пашке надеть мокрые холодные валенки, так было неприятно, даже дрожь по коже. Пошел по улице, прошел мимо бывшего Козихинского дома, где была раньше лавка, а теперь помещалась коммуна.

— За дело и дом-то у Козихина отобрали. Так ему и надо! — позлорадствовал Пашка.

Встретил Сеньку Козихина в меховой шубе, новой ушанке и обшитых кожей валенках.

Пашка отвернулся, прошел мимо.

— Эй, Пашка-баклашка, где был? — окликнул его Сенька.

— Тебе что за дело, Козуля! — обозвал его Пашка.

— Ах, ты, Козявкин сын, еще обзывается.

— Я те подразнюсь!.. За дело вас и из дому-то выгнали, буржуев.

— А твоего батьку тоже за дело пристрелили, как собаку...

Тут Пашка не стерпел, двинул Сеньке по затылку и побежал в переулок.

Заорал Сенька. Выбежала мать:

— Кто тебя?

— Да вон — Козявкин сын, убежал...

— Ах, паршивец этакий, — кричала мать, — в батьку разбойник, такой же и ему конец будет.

Для Пашки ничего не было обиднее Козявкина сына. За это он и на отца шибко сердился. Отец сам себя Козявкой называл, когда пьяный жаловался кому-нибудь на свою судьбу:

— Что я? — Козявка... меня всякий раздавить может...

А теперь Пашке проходу не дают — Козявкин сын, да и только.

Уж два года, как отца убили, когда фронтовики лавку громили у Козихина, а Пашка все не может отцу простить.

По деревне ходили слухи, что Пашкиного отца убил старший сын Козихина, который будто бы в городе комиссаром.

Вышел Пашка на задворки, на самый крутой яр. С Симана тянуло холодом.

Холодный ветерок заползал Пашке за пазуху, лапал его за голое тело.

Дрожь по коже.

Под яром паровая мельница, бывшая Козихинская, теперь казенная, дымит большой трубой, а маленькая тонкая труба, что сбоку, попукивает:

— Пук, пук, пук, пук...

— Пойду на мельницу погреться, — решил Пашка и бегом побежал с яра.

Зашел в сушилку. У печки грел руки и ноги Митька «Свистун», тоже, как и Пашка, бездомный парнина.

— Иди, тепло тут, — пригласил Митька.

— Ты чей хлеб сушить?

— Не я, Митрей из Николаевки... полез мешать...

— Ты у сестры живешь? — спросил Пашка.

— Нет... выгнали... еще на маслянице, говорят: дармоеда кормить не будем. — Ну, и наплевать, теперь хоть пусть зазовутся — не пойду. В заготконтору пойду — не наймут ли картошку отбирать... Работа легкая и паек хороший.

— Козихин на меня сегодня напустился, от склада прогнал. Ну, да ладно, припомню, — погрозил Пашка.

— А ты бы ему в зубы!

—- Сеньку я по затылку дерганул, теперь не задразнится.

— Злятся на всех теперь Козихины-то, что отобрали все от них, пакостят... Я бы так Козихина из заготконторы выгнал, ей богу. Не знаю, чего коммунисты на него глядят — в шею, да и все.

— Ну-у-у, у них Ванька, большак-то, говорят, комиссаром в городе.

— Врут все, стращают только, чтобы мужики боялись, да не ходили с обыском. Попрятано, наверно, у них много всего. Надо бы Сеньку заманить, да в уголочке поприжать — скажет.

— А ежели Ванька ихний приедет — застрелит... не стоит связываться, — отговаривал Пашка.

Спустился дядя Дмитрий.

— Больше подкидывать дров не надо, дойдет к утру.

— Дядя Митрей, ты иди, куда тебе надо, мы досушим, — сказал Митька. — Мне не впервой, с масляницы тут околачиваюсь. Только хлеба оставь, да картохи привези.

— Ладно, когда так, держи хлеб. Перед рассветом приеду сгребать.

Ребята после ухода дяди Дмитрия заперли дверь на крючок и залезли на верхнюю полку (3-й этаж), где не так жарко, и растянулись на теплой пшенице спать.

Проснулись от громкого стука в дверь. Приехал Дмитрий. Сгребли хлеб в мешки и перетаскали на мельницу.

После этого, на теплый под засыпали заготконторский хлеб. Пришел Козихин, выгнал Пашку с Митькой из сушилки на улицу и погрозил засадить их в каталажку, если они снова вернутся.

Холодно было на улице после теплой сушилки. Ребята бегом побежали в деревню, но и там не лучше — все еще спят — куда деваться? Сборня была не заперта, горел огонек. Погрелись у железной печки, которую сторож топил целую ночь напролет, да тут на лавках и заснули.

Утро и день болтались по улице около волисполкома, в заготконторском дворе, где с самого раннего утра стояли возы с разверсткой. Сдавали мясо, масло, капусту, мед, картошку, кожу, хлеб...

«Чего, чего тут нет, — думал Пашка, — кому это все запасают?»

Громадные бывшие Козихинские амбары были наполнены снизу доверху.

Пашке удалось пробраться в овощный склад, где он набрал в карманы моркови, да под полой пронес две больших брюквы; Митьке посчастливилось захватить кусок свинины.

Где бы съесть? На сборне народу много. Идут по улице, размышляют.

Попадается Сенька Козихин.

— Сенька, на мельницу! Ты в сушилке не бывал? Хорошо там, тепло. Айда!

— Прогонят, — ответил Сенька.

— Ты скажешь, что батька послал посидеть.

— Идем.

Прибежали... А Иван, рабочий, навстречу в дверь:

— Вы зачем?

— Папаша послал посидеть, — смело сказал Сенька.

— A-а, папаша, ну, тогда другой табак, оставайтесь.

В печке прогорели дрова. Митька разломил свинину на части, поджарил на угольках.

— Ha-те, ешьте, — угощал он ребят. Потом испекли брюкву.

— Где вы взяли? — спросил Сенька.

— Мужики за работу дали, — не задумываясь, ответил Митька.

— Ну, айда, на третью полку, там не жарко.

Забрались по лестнице, растянулись на теплом цинковом полу.

— Сенька, ты боишься чертей? — спросил Митька.

— Боюсь... а ты? Ты ведь тоже боишься?

— Чего мне их бояться, — я не буржуй, а вот буржуи, у которых напрятано всего много — боятся. Батька твой здорово боится.

— Он не буржуй!..

Сенька чувствует, что Митька его поймал на слове, и не знает как выкрутиться.

А Митька продолжал:

— Буржуи те, у кого лавка была, мельница, да кто за прилавочком стоял, да подсолнухи щелкал.

— У нас нет ни лавки, ни мельницы, все отобрали.

— А где Ванька у вас?

— В городе, комиссаром... с леворвертом ходит, да еще другой в кармане про запас держит. Никого не боится.

— Чертей-то тоже, поди, трусит, — вставил Пашка.