Семеро против Ривза - Олдингтон Ричард - Страница 3

— Возможно, возможно, — сказал мистер Ривз, слегка сбитый с толку столь неожиданным проявлением здравомыслия у собственной жены. — Но только ты позволяешь им делать все, что взбредет им в голову, а потом говоришь, что об этом ни в коем случае не должен знать папа, потому что папа этого не поймет, а вот мамочка понимает. Почему ты завела такой порядок в доме, почему дети никогда ни с чем не приходят ко мне? Меня ставят перед fait accompli [2], и если это какая-нибудь глупость, которой я вынужден положить конец, тебе достается вся благодарность, а мне — все обиды.

— Ах, Джон, ты же знаешь, что это не так. Я чуть не с колыбели всегда внушала им, что нужно любить и уважать отца.

— И одновременно все делала для того, чтобы они не проявляли этих чувств.

— Джон!

Почувствовав, что он зашел слишком далеко, мистер Ривз поспешно воздвиг заслон из «Дейли телеграф» и укрылся за него. С чего это он вдруг так разошелся? Он заметил, что даже руки у него слегка дрожат от досады. Должно быть, это проклятый Бон 1919-го года превращает человека в комок нервов. Жаль. Только бы не испортить свой первый день Свободы. Извиниться?

Он осторожно глянул поверх газеты на жену, пышную, все еще привлекательную даму с розовыми щечками, прекрасными зубами и темными волосами, лишь слегка тронутыми сединой. Она решительно смахнула с глаз горестную слезинку.

— Извини, что я дал волю языку, — порывисто произнес мистер Ривз, опуская свой заслон. — Перегнул палку. Что-то нервы сегодня разошлись. Еще не привык. Прости, пожалуйста.

— Ах, это такие пустяки! — кротко улыбнулась миссис Ривз. — Я тебя прекрасно понимаю. Но так плохо, когда члены семьи начинают ревновать друг друга, правда? Что поделаешь, если дети так к нам относятся, мы же не вольны ничего изменить, верно?

— Хм… По-видимому, нет, — не вдаваясь в рассуждения, изрек мистер Ривз: волна раскаяния, захлестнувшая было его, начала спадать.

— Велеть, чтобы тебе приготовили сегодня ленч? Или ты будешь кушать вне дома?

— А почему, собственно?

— Ну, видишь ли, Бейзил в отъезде, Марсель в это время находится на занятиях в Художественной школе, а я завтракаю сегодня с леди Блейкбридж.

— А дома она тоже леди? — не слишком вежливо спросил мистер Ривз, который, как все англичане, преклонялся перед титулами и, как все англичане, питал к ним презрение, свойственное тем, кому не дано их носить.

— Ах, она совершенно прелестная! — пропела миссис Ривз. — Такая добрая и… и… утонченная. Такая воспитанная. Это будет чисто дамский завтрак, мой дорогой, который мы устраиваем в честь новой литературной звезды — Вернон Трейл.

— В жизни не слыхал про такого, — ревниво буркнул мистер Ривз.

— Это дама, душа моя. И ты, конечно, читал эту ее прелестную книгу «Пес тявкает трижды»?

— В жизни про такую не слыхал.

И мистер Ривз, как потревоженная улитка, снова уполз в свою раковину из газет. Миссис Ривз вздохнула, осуждающе, с кротким долготерпением посмотрела на возвышавшуюся над газетой лысую макушку мистера Ривза и изящно выскользнула из комнаты, предоставив мистеру Ривзу в полной мере вкусить горечь своего поражения.

Нет, с газетой в это утро дело положительно не клеилось. Мистер Ривз скомкал ее, швырнул на стол рядом со скомканной салфеткой и подошел к большому окну. Вид из него открывался широкий, но малопривлекательный, несмотря на все высокопарные слова, произнесенные в свое время агентом по продаже недвижимости. В одном, правда, агент не покривил душой: из тридцати пяти домов Мэрвуда тот, который ему наконец удалось продать мистеру Ривзу, обладал лучшим видом в округе. Искусно посаженные деревья и кусты ловко скрывали от глаз поросль городской архитектуры. И взору мистера Ривза из его маленького Версаля открывался туманный горизонт, на котором, за tapis vert [3] поляны, смутно вырисовывались древние вязы. Утреннее солнце уже затянули тучи, и резкий северо-западный ветер клонил головки поздних нарциссов. Два голодных скворца вперевалку бродили по траве да одинокий дрозд то прыгал, то высматривал червей круглым блестящим глазом. У мистера Ривза мелькнула было мысль, не заняться ли ему орнитологией — купить полевой бинокль и написать брошюру о крылатой фауне Мэрвуда. А если бы ему удалось услышать кукушку за день до того, как ее услышит священник из Смелхитона, Любитель Птиц, можно было бы написать об этом в «Таймс»…

Кто знает, до каких высот вознесся бы в своих честолюбивых мечтах о научной карьере мистер Ривз, если бы ему не помешали! Марсель — лучше поздно, чем никогда — явилась наконец к завтраку. Внешне она походила на мать — как монета повторной чеканки походит на оригинал, — только была крупнее. В силу таинственного закона, сводящего и разводящего гены, она получила в дар глаза, ничем не напоминавшие глаза родителей, — выразительные, ясные, серо-голубые, с темным ободком вокруг зрачка. Это обстоятельство и определило решение Марсель при выборе своего «типа». После чего, при содействии и с благословения своей мамаши, невзирая на яростные протесты мистера Ривза, она превратилась, благодаря таинственному искусству парикмахера, из естественной брюнетки в роскошную блондинку. Теперь ее волосы стоили мистеру Ривзу дороже сигар и табака.

Никогда не отличавшийся тактом по отношению к женской половине своего дома, мистер Ривз заметил с Шутливой укоризной:

— Поздновато же ты встала сегодня, кисанька.

Мистер Ривз очень любил дочь, но ему не нравилось ее имя: он считал его не английским и претенциозным. Именем этим звали героиню одного душещипательного романа, который миссис Ривз читала, будучи в интересном положении, и, подчиняясь то ли причуде, то ли материнскому инстинкту, заявила, что, если родится девочка, ее надо назвать Марсель. И родилась девочка. Когда подошло время регистрировать ребенка, у мистера Ривза не хватило бесчеловечности или просто смелости возразить. И вот теперь мистер Ривз называл Марсель по имени, только когда гневался или был чем-то возмущен, обычно же пользовался уменьшительными определениями, заимствованными из зоологии, выражая таким образом свою отцовскую привязанность, но вызывая раздражение Марсель.

— Никак не могла проснуться, — безразличным тоном бросила она, садясь за стол. — Да и потом в школе нечего делать до двенадцати.

— До двенадцати?! — удивился мистер Ривз. — А мне казалось, ты говорила, что занятия начинаются в десять.

— В общем-то да, но, понимаешь, куда важнее обсуждать с другими студентами современные течения в искусстве, чем выполнять до бесконечности одни и те же упражнения.

— Что?! — воскликнул мистер Ривз. — Это что же, по-твоему, трепать языком важнее, чем заниматься делом?

— Важнее принадлежать к новой школе живописи, чем позволять всякому заплесневелому старью портить тебе руку.

Мистер Ривз был потрясен. Он внимательно прочел проспект Художественной школы, куда поступала Mapсель, и преисполнился уважения к таинственным буквам, стоявшим после фамилий преподавателей. Директор, например, был R. А. [4] — то есть человек, явно достигший в своей области вершины профессионализма. Мистер Ривз почувствовал, что в интересах британского искусства должен встать на защиту «заплесневелого старья». Да… но только не надо портить первый день Свободы…

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал он, — не будем спорить, утеночек.

— Опять ты за свое! — Марсель гневно тряхнула своими красиво уложенными волосами. — Я ведь просила тебя, папа, не называть меня так. Это такое плебейство!

— Плебейство?! — Тут уж разъярился и мистер Ривз. — А ты кто, по-твоему? Я что-то не заметил твоего имени в Дебретте [5], хоть твоя мать и ведет себя так, точно она там значится. А откуда, ты считаешь, взялись твои денежки, благодаря которым ты можешь бездельничать, выламываться, завивать себе волосы и… и… ну вообще? Тридцать лет тяжелого плебейского труда в плебейском Сити — вот откуда они взялись.