Вариант Единорога (сборник) - Желязны Роджер Джозеф - Страница 50

— Как бы я ни называла ее, она не изменилась! И дни ее не прошли. Она-то и постоянна во вселенной, и я зову тебя разделить ее со мною еще раз!

— А что с доблестным Ямой?

— Что с ним? Ты же имел дело с теми, кто мог быть ровней ему, — если бы пережил встречу с тобой.

— Так значит, привлекает тебя лишь его Облик?

Под стать сумеркам и ветру, что окружали их, была ее улыбка.

— Конечно.

— Леди, леди, леди, — забудь меня! Ступай жить и наслаждаться любовью с Ямой. Прошли наши дни, и я не хочу вновь ворошить их. Они были прекрасны, но они в прошлом. Всему свое время, и всему приходит конец. Пришла пора закрепить победу человека над этим миром. Пора насаждать знания, а не скрещивать клинки.

— И ты готов сражаться с Небесами за это знание? Готов попытаться сломить Небесный Град, открыть миру его своды?

— Ты же знаешь, что это так.

— Тогда у нас еще может быть общее дело.

— Нет, леди, не обманывай сама себя. Ты предана Небесам, а не миру. Ты сама это знаешь. Если я завоюю себе свободу и ты примкнешь ко мне в моей борьбе, ты, может быть, будешь до поры до времени счастлива. Но, выиграем мы или проиграем, боюсь, будешь ты в итоге несчастнее, чем сейчас.

— Послушай же меня, мягкосердечный святой из пурпурной рощи. Очень любезно с твоей стороны, что ты предвосхищаешь мои чувства, но Кали вольна распоряжаться своей преданностью, как пожелает, и никому ничем не обязана. Она наемная богиня, запомни это! Может быть, все, что ты говорил, — правда, и она лжет, когда говорит тебе, что все еще тебя любит. Будучи, однако, беспощадной и преисполненной жажды битвы, ведома она запахом крови. Чувствую я, что она еще может стать акселеристкой.

— Следи за своими словами, богиня. Не ровен час, тебя услышат.

— Некому меня слушать, — сказала она в ответ, — ибо редко звучат здесь слова.

— Тем интересней будет, когда они прозвучат.

Она помолчала.

— Никто не слушает, — сказала она наконец.

— Ты стала сильнее.

— Да. А ты?

— Примерно как раньше, мне кажется.

— Так ты примешь мой меч, мои колесо и лук — во имя акселеризма?

— Нет.

— Почему?

— Слишком легко раздаешь ты посулы. И нарушаешь их с той же готовностью, что и даешь, посему никогда не смогу я тебе вполне довериться. Кроме того, если мы будем сражаться и победим во имя акселеризма, это вполне может стать последней великой битвой этого мира. Ты же не можешь желать подобного исхода — и даже просто дать ему свершиться.

— Глупо говорить о последних великих битвах, Сэм, ибо последняя великая битва — это битва, на которой еще не бывал. Не должна ли я явиться в более приятном обличии, чтобы убедить тебя, что говорю правду? Должна ли обнять я тебя в теле, запечатанном печатью девственности? Заставит ли это тебя доверять моим словам?

— Сомнение, леди, это девственность ума, и я ношу на своем его печать.

— Тогда знай, что привела я тебя сюда, только чтобы помучать. Ты прав, — мне наплевать на твой акселеризм, и дни твои уже сочтены — мною. Мне хотелось заронить в тебя несбыточные надежды, чтобы тем горше было твое отрезвление. И спасли тебя от этого только твои вздорность и слабость.

— Прости, Кали…

— Мне не нужны твои извинения! Хотела бы я, однако, твоей любви, чтобы могла я ее использовать против тебя в последние дни и сделать их для тебя еще невыносимее. Но, как ты выразился, мы изменились слишком сильно — и ты больше не стоишь хлопот. Не думай, что я не смогла бы заставить тебя полюбить меня снова — ласками и улыбками, как когда-то. Ибо я чувствую в тебе жар, и легко распалить мне его в любом мужчине. Не заслуживаешь ты, однако, смерти, достойной могущественных, ибо низринут с высот страсти в пучину безысходности. И жаль мне тратить время для тебя — на что-нибудь, кроме презрения.

Звезды вращались над ними, пылкие и независимые, и ее рука выскользнула из-под его руки, чтобы налить им еще сомы — согреть их в ночи.

— Кали?

— Да?

— Не знаю, принесет ли это в конце концов какое-либо удовлетворение, но я все еще питаю к тебе особое чувство. Либо здесь не замешана любовь, либо каждый раз понимал я под этим словом нечто иное. Это чувство, на самом деле, без имени — и лучше его так и оставить. Так что прими его и уходи, забавляйся им. Ты же знаешь, что стоит нам покорить общих врагов — и мы опять вцепимся друг другу в горло. Много было у нас чудесных примирений, но стоило ли хоть одно из них тех мук, что ему предшествовали? Знай, что ты победила и что ты — богиня, которой я Поклоняюсь, — ибо не являются ли религиозное благоговение и поклонение смесью любви и ненависти, желания и страха?

Они выпили свою сому в комнате, называемой Отчаяние, и чары Куберы лежали на них.

Кали заговорила:

— Ну что, припасть к тебе, и поцеловать тебя, и сознаться, что лгала, когда говорила, что лгу, — чтобы ты мог рассмеяться и заявить, что лгал, чтобы добиться конечного отмщения? Давай же, Князь Сиддхартха! Лучше бы один из нас умер в Адовом Колодезе, ибо непомерна гордость Первых. Не стоило нам приходить сюда, в это место.

— Да.

— Тогда уйдем?

— Нет.

— Тут ты прав. Давай посидим здесь, отдадим друг другу должное.

Ее рука легла на его руку, погладила ее.

— Сэм.

— Да?

— Послушай, ты не хотел бы заняться со мною любовью?

— Подписывая тем самым себе приговор? Ну конечно.

— Пойдем тогда в комнату, именуемую Безысходность, где стихает ветер и где есть ложе…

И он пошел за нею от Отчаяния к Безысходности, и кровь все сильнее билась у него в жилах, и когда он уложил ее нагой на ложе и ощутил у себя под ладонью бархатную податливость белого ее живота, понял он, что воистину могущественнейшим среди локапал был Кубера, ибо чувство, которому посвящена была эта комната, переполняло его вместе с росшим в нем желанием, когда опустился он на нее, — и пришло расслабление, напряжение, вздох, и жгучие слезы — слезы, после которых уже ничему не быть, — пролились наружу.

— Что угодно тебе, Госпожа Майя?

— Расскажи мне об акселеризме, Так от Архивов.

Так резко выпрямил свое большое, худое тело, и спинка его кресла должным образом отреагировала на это, с легким щелчком слегка откинувшись назад.

Позади него покоились банки данных, многочисленные редкие записи заполняли разноцветными переплетами длинные и высокие книжные полки, а воздух — своим затхлым запахом.

Он смерил взглядом стоявшую перед ним леди, улыбнулся и покачал головой. Она казалась совсем юной, неопытной, от этого напряженной, нетерпеливо глядящей на него; у нее были ослепительно рыжие волосы, а пикантный носик и кругленькие щечки усеяли россыпи бледных веснушек. Широкие бедра и плечи разделяла тонкая талия, явно строго-настрого вымуштрованная против подобной тенденции.

— Почему ты качаешь головой? Ведь все приходят за информацией именно к тебе.

— Ты так юна, госпожа. У тебя за спиной, если я не ошибаюсь, всего три аватары. Я уверен, что на этом этапе своей карьеры ты наверняка не захочешь, чтобы имя твое красовалось в специальном списке интересующейся этим вопросом молодежи.

— Список?

— Список.

— Зачем нужен список подобных любопытствующих?

Так пожал плечами.

— Боги собирают престраннейшие вещи; в частности, некоторые из них копят списки.

— Мне всегда говорили, что акселеризм — это дохлый номер.

— Откуда же тогда неожиданный интерес к этому покойнику?

Она засмеялась, и ее зеленые глаза впились в его серые.

Архивы взорвались вокруг него, и он уже стоял в бальной зале где-то в средних этажах Шпиля Высотою В Милю. Ночь клонилась к рассвету. Вечеринка, без сомнения, длилась уже не один час, но толпа, частью которой был и он сам, сгрудилась почему-то вдруг в углу просторной комнаты. Кое-кто из них стоял, прислонившись к стене, кое-кто сидел, откинувшись на удобные спинки, и все они слушали невысокого, крепко сбитого смуглого мужчину, стоявшего рядом с богиней Кали. Был это только что появившийся здесь со своей надзирательницей Махатма Сэм, Будда. Говорил он о буддизме и акселеризме, о днях обуздания, об Адовом Колодезе, о богохульствах Князя Сиддхартхи в приморском городе Махаратхе. Говорил он, и длился, гипнотизируя, длился его голос, и от него исходили сила, уверенность, тепло, его слова, гипнотизируя, длились, длились, длились, и толпа медленно теряла сознание и падала вокруг него. Женщины, как он заметил, подобрались там довольно-таки уродливые — все, кроме Майи, которая, хихикнув, хлопнула в ладоши, и тут же вернулись назад Архивы, Так вновь очутился в своем кресле, и даже улыбка не успела сбежать с его губ.