Промах киллера - Ольбик Александр Степанович - Страница 29

Я сменил обойму и протер пальцем стекло. И когда вновь посмотрел в тот сектор смерти, увидел лицо Рэма. Он шел вдоль воды с большим разноцветным мячом в руках и полотенцем через плечо. Я выстрелил и попал ему в лоб. Но за этим упавшим Заварзиным находился еще один — удалялся в сторону Дзинтари, и я узнал его по затылку. Я снова выстрелил… И вдруг почувствовал, как из глаз моих что-то полилось. Как будто из них потекли красные потоки, а я, чтобы их приостановить, крепко зажмурил глаза и закрылся рукой. Но потоки превратились в водопад — красный, горячий, как камни на крымском берегу… Я тряхнул головой, и все стало на место. Передо мной по-прежнему расстилалось море — кроткое, уставшее от жары животное…

В глазах рябило от искорок, которые отражали лежащие под ногами гильзы. Я взял винчестер за его горячую плоть и позволил себе сентиментальность — как малого ребенка, обнял и поднес к губам. После прощания вместе с магазинами запеленал его в чехол для удочек. С винчестером я спустился вниз и, подержав его мгновение на вытянутых руках, опустил винтовку в щель — между опалубкой и стеной. Было слышно, как он глухо обо что-то стукнулся.

Прощай, друг…

В наступившей тишине над пляжем без помех летел голос Шуфутинского: «Надоело нам волыны маслом мазать день-деньской, отпусти, маманя, сына, сын сегодня холостой…»

Ушел с прокатного пункта я так же свободно, как и пришел. Путь лежал на станцию, чтобы оттуда добраться на электричке до Риги, до своего убежища. Там меня ждали мои «летучие мыши», боксики, усыпанные крысиными катышками, и две тротиловые шашки. Вставлю в них взрыватели вместе с бикфордовым шнуром и лягу с ними в обнимку на заплесневелый матрац, буду лежать и перебирать отрывочные мысли о жизни. Потом достану из кармана зажигалку, поднесу огонь к бикфордову шнуру. Конец мой должен быть точно такой же, как вся нескладная, дурная жизнь…

Я направился по аллее, где еще вовсю цвели липы, и подошел к мороженщице. Хотелось пить, губы от сухости во рту горели, словно ошпаренные. Однако в кармане не было ни гроша, и я, постояв возле лотка. пошел дальше.

Когда поравнялся с газетным киоском, с разных сторон ко мне кинулись люди и, повиснув на плечах, сложив надвое, защелкнули на запястьях наручники. Ноги и руки отяжелели, стали свинцовыми. Значит, планам моим не суждено сбыться. И как ни странно, я почувствовал необыкновенное облегчение, это ощущение было дороже глотка воды, которого я так жаждал и тогда, после боя у белой дороги, и минуту назад…

Я обвел взглядом ближайшее пространство и ничего, кроме людей в камуфляже и с автоматами, не увидел. А со стороны моря несся голос все того же певца: «Гуляют мальчики, все в пиджачках, нага-наганчики у них в руках, рубашки белые — сплошной крахмал, а жизнь горелая, один обман…»

— Пошли, — сказал я ментам, и это, как тогда казалось, было последними словами, произнесенными мною в этом мире.

Эпилог

Уже после приговора следователь прокуратуры передал мне две общие тетради с записями Стрелка и рассказал о дальнейшей его судьбе.

Ему было предъявлено несколько обвинений, главное — умышленное убийство тринадцати человек. Девять из них входили в банду Заварзина, остальные — случайные прохожие.

Выжил только один Солдатенок, который и был на суде главным свидетелем и, вместе с тем, обвиняемым в ряде преступлений.

Сам Стрелок от какого-либо контакта со следствием и судом отказался. Отказался и от адвоката, нанятого санитаркой пансионата «Дружба». Во время следствия был абсолютно безучастен и не проронил ни слова. Вернее, почти ни слова.

Только когда Солдатенок показал, что Заварзин постоянно встречался с Велтой Краузе и что «скорее всего у них были интимные отношения», Стрелок не сдержался. Он вскочил со скамьи и, вцепившись в прутья решетки, крикнул: «Врешь, сучара, не было этого!» И опять — ни слова. Даже тогда, когда показания давала жена Заварзина. Слушая ее, Стрелок побледнел и впервые за долгие месяцы глаза его зажглись неподдельным интересом. Заварзина по-женски эмоционально рассказала суду об отношениях Рэма с Велтой.

Простая история: три года они находились в сожительстве, он ревновал ее к каждому столбу, что в конце концов и привело к «разводу». Дом, который он якобы у нее вымогал, был лишь зацепкой, поводом для притязаний на Краузе.

Шесть месяцев Стрелок сидел в одиночке, не проявляя ни малейшего интереса к своей судьбе. Дважды его направляли в стационар на психиатрическую экспертизу. В первый раз признали психически неуравновешенным, с синдромом раздвоения личности. Вторично, уже перед самым судом, вывод врачей был однозначным — вменяем, хотя и с незначительными психическими отклонениями. Во всяком случае, настолько здоров, чтобы применить к нему исключительную меру наказания.

Следствие, не без помощи Сухарева, сделало небольшое «открытие». Оказывается, криминальная полиция долго и безуспешно искала подходы к Заварзину, но никаких более или менее весомых доказательств его преступной деятельности (кроме оперативных разработок) предъявить не могла. И когда в поле зрения появился Стрелок, полицейские отнюдь не мешали их разборке.

Правда, не предвидели они столь «эффектного» финала… Сам не сознавая того, Стрелок стал карающим мечом правосудия и сделал то, что долго не удавалось всей системе правоохранительных органов.

В одну из ночей за ним пришли, чтобы отвести в расстрельную камеру (теперь исполнение смертного приговора производится в Латвии, а не как раньше, в питерских Крестах).

Когда его подстригли и переодели, он, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал: «Прошу вас, оставьте меня одного». Однако никто его не послушался, и лишь в глазах адвоката промелькнуло недоумение.

Стрелок поднял с пола сброшенную с плеч полосатую куртку, достал из кармана фотографию Велты. Без всякого выражения на лице он смотрел на цветной квадратик и, видимо, уже не ощущал, как две теплые струйки проутюживали щеки и затерялись в углах сжатых губ. Затем подошел к выступу в стене и поставил на него снимок. Ни секунды не медля, приговоренный повернулся, заложил руки за спину и направился к выходу.

Прокурор, стоявший у дверей, увидел глаза Стрелка и содрогнулся. Их прикрывала тускло мерцающая красная пелена, без зрачков и роговицы.

В дальнем конце коридора стояла одинокая фигура Сухарева. Он, привстав на носках, вытянув шею, сделал механическое движение рукой, словно совершая прощальный обряд.

Никто не слышал, как прозвучал выстрел, и не мог увидеть, как неслышно, продираясь сквозь бетон и железо тюрьмы, отлетела его душа в Космос…