Однократка - Ольбик Александр Степанович - Страница 15

— Ген, я тебе письмо отправила, — тихо проговорила жена, и его будто кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал блекотать:

— Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?

Как это у него выскочило, уму непостижимо!

— Оставь, Гена, свой развязный тон. В письме все написано, — холодом потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.

— Значит, так? — он на что-то еще надеялся, как надеется голова, отсеченная гильотиной… Он слышал сигналы, но продолжал говорить: — Значит так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка…

Видно, по выражению Генкиного лица Торф понял, что где-то началась пуническая война. Он вернул трубку в карман рабочего халата и попытался ободрить Кутузова.

— В девяноста девяти случаях из ста жены в таких ситуациях уходят. Ты пойми, Геныч, мы для них отрезанный ломоть. Да и зачем тебе держать такую молодую, красивую женщину на поводке? Это глупо и унизительно. Пусть она хлебнет жизнь из своей посуды, сравнит меню, и, может быть, только тогда у нее в мозгах что-то переустроится.

— Да не в этом дело! У нас же Юрка — дитя Чернобыля. Атомной любви. Да и как это возможно? Это же вероломное нападение из-за угла…

— Подожди с отходняком. Еще меморандума в письменном виде нет, одни только словесные декларации, — перешел на шутливый тон Торф. — Может, она о другом, а ты о своем. Жди письма. И какое бы оно ни было, тверди одно: я зэк, я паршивый зэк, я сам виноват, что моя Люська осталась одна, и я не вправе заставлять ее меня ждать.

— Да не в этом же дело, черт возьми! Я ливером чувствую, что она связалась с этим коммерсантом Шорохом, о котором я тебе рассказывал. Такого предательства я не могу переварить.

— Какие дела, Кутуз! Этого фраера на колесиках мы всегда можем поставить на место, правильно? А вот что ты будешь делать с Люськой?

— Ладно, Семен, извини. Это слюни. В гробу я их видал. Она мне противна.

Торф смотрел на удаляющуюся прихрамывающую фигуру Кутузова и жалел его.

Буквально на второй день Генка получил письмо. Перед тем как распечатать, долго глядел на небо и слегка подрагивающими руками вертел конверт. Знал, что там приговор, и не спешил. И вообще хотел, не раскрывая конверта, сжечь письмо в кочегарке. Но какая-то сила заставила извлечь на свет Божий Люськино послание. Оно было короткое, как любое известие о капитуляции.

«Гена, дорогой мой человек, жизнь оказалась сложнее, чем можно было себе представить. Ты, надеюсь, не винишь меня в том, что с тобой произошло? Мы всегда были честны друг перед другом, и потому я не хочу скрывать от тебя, какие изменения произошли в моей жизни. Я встретила очень хорошего человека, который поможет нам с Юрой выжить в этом сумасшедшем мире. Ты мужчина, и тебе легче переносить жизненные неурядицы.Квартиру я оставила тебе и, если ты вышлешь мне доверенность, я приватизирую ее, и когда оттуда вернешься, будет где жить.

Юра повзрослел и больше не верит в твою командировку в Чернобыль.Пацаны все же рассказали ему, что ты осужден, и я, как могла, объяснила ему, что ты попал в тюрьму по ошибке, за правду, и он больше не спрашивает.

Мне с тобой было всегда хорошо, но в последние два года что-то между нами произошло. Ты стал другим, и, соответственно, я тоже. Ты еще довольно молод и найдешь себе спутницу жизни.

Не обижайся, пойми меня правильно. Твоя Люська».

Он вытер исписанным листком глаза, потом разгладил его и еще раз перечитал. «Все, приговор окончательный и обжалованию не подлежит, » — сказал вслух Генка и поплелся в свое учреждение.

В душевых кто-то плескался и громко разговаривал. Он зашел в каптерку и вытащил из тайничка полбутылки спирта. Размотал фляжку и позволил огненной жидкости ввинтиться в самое нутро. Через пару минут он понял, что нет на свете силы, которая могла бы его согнуть.

Он сидел на сбитых досках и читал Есенина: «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу…»

Где-то поблизости слышались шаги и говорок зэков, но это его мало интересовало. Мир, открывшийся перед ним, был полнозвучный, красочный и очень гармоничный.

Он сходил за сувениром-сердечком, зажал его в руке, погрел и с размаху саданул об стол. На ладони осталось красное пятно, напоминавшее бутон розы.

Зато ночь прошла с «тематическими» сновидениями. Ему мерещилась Люська, а точнее — ее выдающаяся грудь под черным кружевным лифчиком. Он допытывался, отчего это она надела именно эту запчасть, а не другую? И, сорвав с нее бюстгальтер, принялся хлестать им ее по лицу. И кровь так же обильно фонтанировала, как тогда, в ресторане, когда он чиркнул по горлу Бычкова…

Потом он лежал с ней рядом и гладил по ее главному месту. И было так хорошо и отрадно, что он, не просыпаясь, взвыл, чем вызвал живой отклик соседа по нарам.

Генка проснулся и увидел свесившуюся с верхних нар голову товарища по несчастью Алика Булычева.

И снова заснул, но ненадолго. Его растормошил зэк из третьего ряда и попросил ключи от душа. Не понял Кутузов столь несвоевременной просьбы и поначалу отказал. Однако его довольно бесцеремонно тряхнули за плечо, и он чуть было не упал на пол.

— Зачем вам так поздно в баню? — полюбопытствовал он, протирая глаза.

— Надо душ холодный принять. Бешусь, бля, страшно бабу захотелось.

Причина — уважительнее не бывает. Генка сунул под подушку руку и достал связку ключей.

— Желтый с колечком от душевой, — сказал он и снова упал на подушку.

Сон был сильнее логики, и вскоре он вновь увиделся с Люськой — в неразборчивом, быстротающем сновидении. Так и проторчал с ней на каком-то холме, вокруг которого — белый туман и неясные пейзажи.

Ключи от бани ему вернули уже под утро. Придя на работу, заметил необычный след: ручеек из белого песка тянулся из банного помещения в сторону инженерной траншеи. Генка пошел по следу и вскоре открыл то, о чем лучше бы ему не знать. Под профильной жестью, которой была накрыта траншея, он обнаружил порядочную гривку песка. Свежего, еще не слежавшегося. Не стал долго ломать голову: и ослу понятно, с какой стати этот песок тут оказался.

Он вошел в баню и осмотрелся. За душевой, в самом темном углу, он увидел кусок фанеры. Когда он ее приподнял и посветил зажигалкой, все понял: вниз уходила рукотворная нора диаметром не менее восьмидесяти сантиметров. Его забил нервный озноб, ибо сразу прикинул, во что ему может обойтись побег с вверенного ему трудового поля деятельности.

Но он не закричал «караул», не стал ломать себе руки, он просто бросил фанеру на место, замел метлой ручеек песка и сделал вид, что ничего не знает. Про себя, однако, решил: никому ни за какие коврижки ключей больше не давать. Наивный Однократка: да никто больше и не собирался у него спрашивать ключей. С них уже были сделаны слепки, а по ним — новые безукоризненные копии.

По утрам, приходя на работу, он сразу же брал метлу и тщательно заметал оставленные следы песка. И тем самым как бы становился чьим-то тайным пособником.

Иногда он заглядывал в траншею и не без злорадства констатировал, что фронт подпольно-подземных работ на глазах растет и ширится. Однажды, взяв двухметровый шест, попытался промерить глубину лаза, но мерки не хватило. По его расчетам, подкоп шел в сторону КПП, к которому примыкала березовая рощица и часть старого города.

Жизнь для Кутузова осложнилась, но повеселела. Словно игра в рулетку или в очко. Хоть и не выигаешь, но зато вволю потешишься.

Поначалу он хотел своей тайной поделиться с Торфом, но вспомнив, что молчание дороже золота, затаился, продолжая, однако, по утрам инспектировать строительство «туннеля под Ла-Маншем». Так он обозначил для себя то, что творилось у него под носом.

Однажды к нему заявилась делегация, которую возглавлял заместитель начальника колонии Цирулис — кривоногий, довольно шустрый пьяница. Возле его тонких, вечно слюнявых губ легли две поперечные складки, которые расправллялись только тогда, когда он подносил ко рту стакан с водкой.