Однократка - Ольбик Александр Степанович - Страница 12

Пока ему читали лекцию, он неотрывно смотрел на жену. На ней был бежевый плащик, на голове — красный беретик, а под ним — узел льняных волос с простенькой заколкой.

Если бы вдруг у него оказались несметные богатства, он, не задумываясь, положил бы их к ногам любого затрюханного контролера, лишь бы тот позволил прикоснуться к Люськиной щеке.

Она улыбнулась, хотя, по его расчетам, на ее лице должна лежать как бы траурная печать. Но он тоже улыбнулся, от чего уже давно отвык и что теперь нелегко бьыо сделать. А когда уселся напротив нее и заглянул в ее зеленые с янтарными крапинками глаза, к горлу подкатил бильярдный шар. А может, теннисный мяч — не вздохнуть, не охнуть.

— Я уже не верил, что когда-нибудь тебя увижу, — сдерживаясь изо всех сил, проговорил Кутузов.

И хотя женщина продолжала улыбаться, ее глаза больше не излучали той неподдельной радости, которая сопровождала каждую их встречу.

— Все хорошо, Гена. Юра наш знает, что ты в длительной командировке, хотя соседские ребятишки сказали ему, где ты на самом деле находишься…

— А ты что — не могла Юрика переубедить? Объяснила бы, я сижу без вины, что на нас с тобой напали хулиганы и папка защищал тебя и себя… Ладно, это поправимо, ты лучше скажи, как насчет цыгана? Есть вообще такой в природе, или это призрак, который бродит по Юрмале…

— Я всех подняла на ноги — и твоих сестер, и зятьев. Коля ездил в Каугури и отыскал этого Романа. Но он говорит, что ничего такого не помнит. Одна девочка, что живет по соседству с цыганским поселком, рассказала, что к дому Романа два раза приезжали на иномарках какие-то люди. Да и по поведению цыгана можно понять, что он чего-то очень боится.

— Значит, опередили нас. Это нехорошо, но не смертельно. А как ты, Люся? Совесть тебя, случайно, не мучает?

— Давай, Гена, не будем на эту тему.

— Да как же, Люсек, не будем, если из-за твоего несвоевременного виляния задницей я попал туда, куда и в страшном сне не мечтал загреметь.

Ее полные губы сникли в уголках, лоб покрылся мелкими морщинками.

— Я хотела как лучше. Ты сам видел, как они нас провоцировали. Это же натуральные уголовники, все как один сидели, и не один раз.

— И твой Шорох?

— Не знаю, — у Люськи глаза мгновенно скосились к переносице. — Я его об этом не спрашивала.

«Почему же она не отреагировала на слово — твой»?» — терзался Кутузов.

Разговор зашел об адвокате и, естественно, о деньгах, которых Кутузовым в последнее время катастрофически не хватало.

— Ты, люся, продай мой велосипед, костюм, он мне в ближайшую пятилетку авряд ли понадобится…Отдай в ломбард мое обручальное кольцо…

— Да сейчас все это стоит копейки. Но ты не беспокойся, я что-нибудь придумаю, не в таких переделках были… Я тебя, Гена, очень прошу, веди себя на суде нормально, а то придерутся и действительно лет на пять упрячут. Я этого просто не выдержу…

— Захочешь — выдержишь. Далеко, в Сибирь, теперь не отправляют. Будешь приезжать в лагерь в гости, а там, смотришь, за хорошее поведение годик-другой скостят. Но скажу тебе честно — врагу своему не пожелаю сюда попасть.

— Представляю. Когда я сюда шла, такого понаслушалась… И я бы тут, наверное, и часа не смогла бы продержаться.

— Смогла бы. Тут тоже есть всякие люди, правда, в основном контуженные жизнью. Вот, например, Ящик…

— Ген, ты что — заговариваешься? Какой еще ящик?

— Фамилия такая у парня. Приговорили к расстрелу. Мать бросила, занесла семимесячного на свалку, где его случайно обнаружили. Форменная жертва аборта, но тоже человек, хотя и с исковерканной душой.

— Я тебе поесть принесла. Колбаски, твой любимый венгерский шпик с перцем, банку икры, сигарет. Всего понемногу…

Она говорила, говорила, и Генка нет-нет и спохватывался, что каких-то былых ноток в ее голосе не хватает. Каких-то родных нюансов — речь лилась так, как льется из крана холодная вода.

— Люсь, ты подумала, что будешь говорить на суде?

— То, что было. Что же я еще могу сказать?

— Ты не забыла как они куражились над нами? Жвачка, сальные намеки на твою девственность, бесконечные приставания…

— Все скажу, не беспокойся. Документы я уже собрала: и справку об инвалидности, характеристику с последнего места работы, и почетную грамоту ЦК КПСС, Верховного Совета и Совмина…

— Люсек, да ты проснись ради Бога! Вернешься домой, загляни в календарь. Ну какой сейчас ЦК да еще КПСС? Может, еще будешь на суде размахивать повязкой народного дружинника или значком «Ударник коммунистического труда»? Забудь об этом — это был сон, и ничего этого сейчас нет. Ты же знаешь, все, что связано с тем временем, кое у кого вызывает преждевременные роды.

— Но ты же их, сволочей, спасал! Чего тебе стесняться или бояться — кто что скажет? Ты же на Чернобыльской АЭС не мафиозной организацией руководил, а был взрывником. Благодаря тебе на реактор поступали необходимые тонны щебенки.

— Ладно, Люся, перестань шуметь! Мне бы сейчас полцентнера тротила, и я бы этот гадюшник с удовольствием стер с лица земли.

Генка тоскливым взглядом окинул помещение и сильно сжал кулаки и челюсти.

Однако время свидания заканчивалось, им уже дважды напоминали о регламенте. А тут, как назло, на Люськином виске от сквознячка шелохнулся завиток.

Помимо воли у него вырвался возглас:

— Люся, ты помнишь, как над Припятью мы устраивали вечера отдыха? Костры, звездные ночи и ядерная под боком жуть…А мы пели под гитару песни и ничего не боялись…

Но жена сбила его ностальгический всхлип неожиданным вопросом:

— Ген, а может, нам стоит найти того парня, которого ты в детстве вытащил из проруби? Это все-таки характеризует тебя с положительной стороны.

— Все, Люсек, «кусты черемухи завяли, сирень сгорела за окном»…

Это были первые строки из песни, которую давнымдавно сочинил Генка и которую впервые сам исполнил в одну из звездных ночей над Припятью.

Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кутузов проводил ее взглядом и отправился по тем же переходам, в сопровождении того же контролера, к себе в камеру. На душе у него было неспокойно — не получил он от встречи с женой ожидаемой поддержки. Как будто фильм, который вдруг оборвался перед самой развязкой. Он даже не мог внятно определить для себя причину смятения, но то, что она была, — не сомневался.

В тот вечер в камере N36 состоялся пир имени Геннадия Кутузова. Вспомнили Ящика с Осисом, в связи с чем Торф вытащил из своего целлофанового кулька плоскую фляжку с коньяком. Однако новичок-убийца от угощения наотрез отказался. Создавалось впечатление, что он находится где угодно, только не в камере, не в СИЗО и вообще не в этом земном мире.

И Торф, как бы упорствуя в своих загадочных изречениях, сказал:

— Он жаждал счастья ножа. Оставим его в покое…

Неделя прошла, словно в примелькавшемся кошмарном сне. Кутузов молил всех богов, чтобы к чертовой матери полетела подстанция и наконец погасла бы эта зловредная лампочка-палач.

Ему до слез не хватало своего угла, книг, на ночь — немного зарубежных радиоголосов. А главное, не хватало Люськи. С ней явно что-то не то, думал Генка, и, не видя четких обоснований своих подозрений, еще больше раздражался.

Приходила адвокатша, потом Шило — вместе читали обвинительное заключение. В паузе между чтением следователь сказал:

— Я сделал все возможное, чтобы исключить статью «тяжкие телесные повреждения, повлекшие за собой смерть…» Я полагаю, что в той экстремальной ситуации вы по-другому поступить просто не могли. Хотя обвинение и суд могут на это посмотреть совершенно другими глазами.

— А что — суд руководствуется уголовным кодексом или «другими глазами»? — насмешливо спросил Генка.

— Су есть суд. Он учитывает все, и ему видней. Судьи недовольны нами, следователями, мы недовольны судьями. Это нормальное явление. Когда мы арестовываем серьезную банду, которая занималась рэкетом и грабежами, а суд ее выпускает под расписку о невыезде, мы этого понять не можем….Впрочем, это уже другая песня. О пропавшем ноже я уже вам рассказывал. Странная, доложу я вам, история, у нас такого еще никогда не было.