Дублет из коллекции Бонвивана - Ольбик Александр Степанович - Страница 11

— А как у тебя дела с Налимом? — между прочим поинтересовался Пуглов.

Налим или Борис Аркадьевич Пасенюк — президент мебельной фирмы и директор самого крупного в городе мебельного салона. Женщина нервно потянулась за сигаретой.

— Только тебе могу сказать…Отношения не очень складываются. Не мое дело, сынок, но Борис подкатывается к твоей Таньке. Видимо, молодость берет свое.

— Маман, ты с этим, пожалуйста, не шути, — сдавленным голосом проговорил Пуглов. — Ты же знаешь мое отношение к Татьяне и, если он действительно ее клеит, то извини…

— Оставь, Алик, его в покое, в его возрасте все мужики очень любят молодую телятину. А мой поезд, увы, уходит…

— Все поезда рано или поздно уходят. Передай Налиму…впрочем, не надо, я сам с ним проведу пресс-конференцию.

Женщина встревожено вскочила с места и взяла Альфонса за руку.

— Ради Бога, Алик, оставь его в покое! Он Таньку по моей просьбе принял на работу, и тебя согласен взять в салон…

— Кем — грузчиком или подметалой?

— Сейчас особо не приходится выбирать. Какое-время можешь поработать и грузчиком, потом займешься рекламой или будешь экспедитором.

Но Пуглов уже не слушал свою мать. Широко распахнув деверь, он так же широко шагнул за порог и, не прощаясь, бегом спустился по лестнице.

— Мразь! — накаленным голосом сказал он, залезая в машину.

— Ты что, Алик, сорвался с цепи? — Ройтс включил зажигание и отъехал от тротуара.

— Буквально все знают, как надо жить другим, но никто не может устроить свою собственную жизнь. Хотя не спорю, мы с тобой, Таракаша, как дерьмо в прорубе бултыхаемся.

— Потому что мы с тобой фрукты позднего созревания. И не той социальной формации. Одной ногой мы еще стоим на осколке развалившегося социализма, а другой уже увязли в этом вонючем капитализме. Вот и стоим в раскорячке.

— Так, кто же нам мешает быть другими? Как Бурин или тот же поганый Налим? Давай примкнем к какой-нибудь преступной группировке, возьмем какого-нибудь баклана под свою крышу и помаленьку будем доить его. Надо, Игорек, действовать, наверстывать упущенное.

— Я лично не возражаю, давай действовать.

— Так и поступим. Ты сейчас отправляйся в магазин Симчика и какое-то время там покантуйся. Узнай маршрут, каким он возвращается с работы, может по пути заходит куда-нибудь развлечься…ну в кафе или к любовнице…Не мне тебя учить.

— А ты куда7

— Я должен утрясти одно свое личное дело.

— С Танькой, что ли? Ты лучше о ней не говори, она мне напоминает опера, хотя и очень красивого.

— Пусть тебя это не колышет. Так что давай сначала доедем до мебельного магазина и ты меня там высадишь.

Буквально через пять минут Ройтс припарковался возле двухэтажного, вытянутого вдоль центральной улицы здания, на котором крупно красовалась надпись «Мебельный салон „Дукат“

— Встретимся у тебя в шесть, — Пуглов хлопнул дверцей и, на ходу закуривая, направился в сторону сияющих витрин.

Когда он за прилавком не обнаружил Татьяны, у него судорогой стянуло челюсти. Он почувствовал, как предательски дрожат его руки. Он подошел к другой продавщице и та без слов указала рукой на кабинет директора.

Альфонс подошел к двери и в нерешительности остановился, пытаясь уловить хоть какие-то за ней звуки. Но дверь молчала и это его еще больше раззадоривало. Наконец, не выдержав душевной пытки, он взялся за ручку и силой дернул на себя. Однако дверь не поддалась. Он приложил к двери ухо и отчетливо услышал голос Татьяны. Сжав до боли зубы, Пуглов изо всех сил долбанул ногой по двери. Через несколько мгновений он услышал поворот ключа. Дверь распахнулась и перед ним предстала сытая, с вздернутыми бровями физиономия Налима. За ним, у стола, застыла Татьяна. Она была в фирменной форме и это обстоятельство немного охладило пыл ревнивого Альфонса.

— Какого черта ломитесь? — достаточно грубо вопросил Налим и хотел снова закрыть дверь.

Пуглов взял директора за его бордовый галстук и рывком притянул к себе. В желтых глазах Налима он увидел льдинки страха.

— Я к твоей бабе не лезу, верно? — Пуглов размахнулся и чисто угодил в правую челюсть хозяина кабинета. Отпущенный Пугловым тот упал на ковровую дорожку, закрыв лицо руками.

Татьяна попыталась проскочить мимо, но ухватистые пальцы Альфонса удержали ее.

— Не суетись малышка, — сказал он и только глухой не мог бы расслышать в его голосе угрозы. — Может, ты и мне дашь заодно с ним? — он зырнул в сторону распростертого на полу Налима.

В глазах девушки вспыхнуло не то презрение, не то отвращение и она без замаха влепила Пуглову пощечину.

— Ты, Алик, такой же кобель, как этот, — Авдеева взглянула на пытавшегося подняться Налима. — Но все же тебе спасибо, ты мне помог окончательно избавиться от иллюзий на твой счет.

Татьяна развернулась и бегом направилась через весь зал в сторону раздевалки. И когда Пуглов тоже повернулся, чтобы уйти, его остановил довольно спокойный голос Налима:

— С этой минуты, парень, тебе придется жить с оглядкой. Ты ведь знаешь мои возможности…

Однако Налиму не суждено было закончить свою историческую фразу. Пуглов, по футбольному, щечкой ботинка, подцепил подбородок Налима и, когда тот вторично опрокинулся на пол, поспешил прочь.

Глава шестая

В течение трех дней все было закончено: деревянный домик Рощинского превратился в неприступную крепость с решетками на окнах. Часто, без особой необходимости, он выходил на крыльцо и каждый раз, когда открывались двери, он чувствовал их стальную неподатливость. В углах комнат и кухни подмигивали красные точки сигнализации — они загорались на каждое, даже самое незначительное, его движение.

Из окна комнаты хорошо была видна собачья будка, возле которой, зевая от нервности, лежал только что привезенный из питомника волк по кличке Форд. Пес в первые дни объявил настоящую голодовку и, когда к нему приближался Рощинский, озверело скалил зубы и норовил дотянуться ими до своего нового хозяина. Однако голод и жажда взяли свое и собака, признав, наконец, власть нового господина, стала откликаться на команды.

Вскоре вокруг конуры была возведена высокая сетчатая загородка, наверху которой зажигался яркий фонарь. Рощинский даже подумывал для отвода глаз устроить в этом сооружении голубятню.

Когда его донимала бессонница, он садился в своем застиранном махровом халате у окна и часами вглядывался в силуэт загородки, чем-то напоминающей сторожевую лагерную вышку. Этот пейзаж его никогда не утомлял. Напротив, в его воображении в такие минуты возникали смутные ассоциации, связанные с тем, что находилось под собачьей будкой.

И не было ночи, чтобы он хоть раз не вставал с кровати и не убеждался, что все в мире по-прежнему непоколебимо и ОНО находится в полной неприкосновенности. И такие бдения стали его привычкой, спасающей, между прочим, от однообразия жизни, но вместе с тем и отнимающей остатки покоя и здоровья. Поэтому, после того как дом его был надежно защищен от посторонних, он решил переместить свои сокровища к себе поближе.

В один из пасмурных вечеров он зашел в загородку с саперной лопаткой, укутанной в старую куртку, и для видимости с кое-каким плотницким инструментом. Перевязав Форда, он с большим трудом сдвинул с места его конуру. Затем стал копать. Легко снял верхний слой земли, под которым обнаружил замету — кусок жести с крестообразной вмятиной. Под железом земля была сухая, с слежавшимися комьями прошлогодних листьев.

Когда сантиметров восемьдесят было пройдено, видимо, от работы внаклонку, вдруг застучало в висках, а ноги сковало холодом. Он перестал работать руками, стараясь избавиться от искрящейся в глазах мишуры, отложил в сторону лопату и стал доставать из кармана брюк тюбик с нитроглицерином. Положив под язык крохотную таблетку, он перевернулся на спину и раскинул в сторону руки.

— Ну, что, Фордик, жить будем? — спросил Рощинский у пса и, поплевав на ладони, взялся за черенок лопаты. Однако, когда он снова наклонился над шурфом, лицо налилось багровой синевой и цветом напоминало перезревшую сливу.