Избранные сочинения в 9 томах. Том 5 Браво; Морская волшебница - Купер Джеймс Фенимор - Страница 122

— Мамзель Алида… — произнес или, скорее, простонал, Франсуа.

— Бедная, глупая тварь… — пробормотал Эвклид.

Ножи и вилки выпали из рук Миндерта и его гостя,

словно их сразу хватил паралич. Ван Стаатс невольно поднялся с места, в то время как олдермен еще плотнее уселся в кресле, готовясь выдержать суровый удар.

— Что с племянницей?.. Что с лошадью?.. Вы позвали Дайну?

— Да, мосье.

— Ключи от конюшни у тебя?

— Я не выпускал их из рук, хозяин.

— Вы приказали ей разбудить барышню?

— Она не отзывается…

— Ты вовремя задавал корм лошадям?

— Их никогда не кормили лучше…

— А вы сами заходили в спальню племянницы, чтобы разбудить ее?

— Без сомнений, мосье!

— Что случилось с бедняжкой?

— Она ничего не ест и, похоже, не скоро оправится…

— Мосье Франсуа, я желаю знать, что ответила мадемуазель де Барбери!

— Мадемуазель не говорить ничего, ни звука!

— Ланцеты и снадобья! Ей следовало бы пустить кровь!

— Теперь уже поздно, хозяин, честное слово…

— Упрямая девчонка! Это все гугенотская кровь! Ее предки предпочли бросить свои дома и земли, лишь бы не менять веру!

— La famille de Barberie est honorable, monsieur, mais le grand monarque fut un pen trop exigeant. Vraiment, la dragonade etait mal avisee, pour faire des chretiens! [100]

— Паралич и спешка! Надо было позвать коновала, чтобы облегчить ее страдания, черная образина!

— Я позвал живодера, хозяин, чтобы хоть шкуру снять. Бедняга-то кончилась в одночасье.

Услышав это, бюргер оцепенел. Разговор шел так быстро, вопросы и ответы следовали друг за другом так скоропалительно, что в голове у бюргера царила полная неразбериха и некоторое время он не мог сообразить, кто же отдал свой последний долг природе — красавица Барбери или один из его фламандских меринов. Патрон, до сих пор не произнесший ни слова от изумления и не понимавший, что же, в сущности, произошло, воспользовался передышкой и вступил в разговор.

— Господин олдермен, — произнес он дрожащим голосом, выдававшим его волнение, — случилось какое-то несчастье; это очевидно. Не лучше ли нам с негром удалиться, чтобы вы могли спокойно расспросить Франсуа о том, что произошло с мадемуазель де Барбери?

Эти слова вернули олдермена к жизни. Он с благодарностью поклонился гостю, и господин ван Стаатс тотчас покинул столовую. Эвклид двинулся было за ним, но хозяин кивком приказал ему остаться.

— Я расспрошу тебя потом, — вымолвил он, вновь обретя обычную уверенность и властность. — Стань тут, любезный, и приготовься держать ответ. А теперь, мосье Франсуа, я желаю знать, почему моя племянница отказывается разделить завтрак со мной и моим гостем.

— Боже мой, мосье, это не есть возможно ответить… Девичий душа — потемки.

— Тогда пойдите и скажите ей, что я вычеркиваю ее из завещания, в котором ей отводилось места больше, чем всем другим моим родным!

— Мосье, подумайте над ваши слова! Мамзель еще так молодой!

— Молода она или нет, я не отступлюсь от своего решения! Немедленно известите об этом негодницу! А ты, черномазая образина, это ты загнал до смерти ни в чем не повинное животное!

— Прошу вас, мосье, одумайтесь! Мадемуазель никогда больше не будет убегать, никогда…

— О чем это ты болтаешь?! — вскричал олдермен, широко разинув рот и не уступая камердинеру в растерянности. — Где моя племянница, сэр! Что означает этот намек?

— La fille de monsieur de Barberie n’y est pas![101]— простонал Франсуа, не в силах произнести больше ни слова.

Верный слуга в отчаянии прижал руки к груди, но

— тут же, вспомнив, что он находится в присутствии хозяина, овладел собой и, выразив поклоном свое глубокое соболезнование, с достоинством удалился.

Отдавая справедливость олдермену ван Беверуту, следует сказать, что огорчение, вызванное сообщением о гибели фламандского мерина, было несколько развеяно известием о необъяснимом исчезновении племянницы. В течение последующих десяти минут олдермен с пристрастием допрашивал негра, тысячу раз проклял его, однако изворотливый Эвклид вместе со своими сородичами проявил такое беспокойство о барышне и принял столь деятельное участие в поисках, предпринятых по всему имению, что его проступок был почти забыт.

Осмотрев «Обитель фей», олдермен убедился, что тон, которая придавала флигелю уют и обаяние, там нет. Комната, занимаемая камердинером, была, как всегда, в порядке. Лишь в помещении Дайны были заметны следы торопливых сборов, хотя, судя по всему, чернокожая служанка Алиды легла спать в обычное время. Одежда была разбросана по всем углам, большая часть вещей исчезла, но тот факт, что не все они были взяты, свидетельствовал о неожиданном и поспешном уходе.

В то же время гостиная, спальня и туалетная комната Алиды были аккуратно прибраны. Мебель стояла на своих местах; окна и двери были закрыты, но не на запорах. Постель, по-видимому, не разбирали. Короче говоря, все было в полном порядке, так что олдермен, уступив естественному порыву, принялся громко звать племянницу, словно ожидая, что шалунья вот-вот появится из какого-нибудь укромного уголка, где спряталась, желая подшутить над дядюшкой. Но его ожидания не оправдались. Голос олдермена гулко разносился по пустым комнатам, и, хотя все напряженно прислушивались, никто не отозвался на его зов.

— Алида! — воскликнул в четвертый и последний раз бюргер. — Отзовись, дитя мое! Я прощаю тебе твою шутку! Забудь все, что я говорил про завещание! Отзовись, детка, и успокой своего старого дядюшку!

Увидев, как поддался чувствам человек, известный своей сухой расчетливостью, владелец сотни тысяч акров земли забыл про свое огорчение и от жалости к бюргеру отвел взгляд в сторону.

— Уйдем отсюда, — сказал он, осторожно беря бюргера под руку. — Подумаем спокойно, как нам поступить дальше.

Олдермен не противился. Однако, перед тем как покинуть комнаты Алиды, он еще раз тщательно обшарил все шкафы и закоулки. Но поиски эти не оставили никаких сомнений относительно того, какой шаг предприняла его наследница. Платья, книги, принадлежности для рисования и даже некоторые музыкальные инструменты исчезли вместе с ней.

Глава XIII

Ах, вот твоя игра!

Так ты наш рост сравнила перед ним…

Шекспир, «Сон в летнюю ночь»

Когда человеческая жизнь начинает идти на убыль, то одновременно слабеют и чувства, на которых покоятся семейные и родственные привязанности. Мы узнаем наших родителей в полном расцвете умственных и физических сил и примешиваем к сыновней любви чувство уважения и почтительности. Родители же, опекая беспомощную младость, с интересом следя за тем, как набираются разума дети, гордясь их успехами и возлагая на них все надежды, испытывают чувство, граничащее с самозабвением. Таинственна и непостижима привязанность родителя к своему отпрыску. Желания и увлечения ребенка могут причинить родителю острую боль, которая мучит его так же сильно, как собственные ошибки и заблуждения, но когда недостойное поведение — результат невнимания со стороны родителя или, того хуже, чьего-либо наущения, тогда к страданиям старших прибавляются и угрызения совести. Примерно те же чувства испытывал олдермен ван Беверут, размышляя на досуге о неразумном поступке Алиды.

— Она была милая и ласковая девочка, хотя своенравна и упряма, как необъезженный жеребенок, — вслух размышлял бюргер, шагая из угла в угол по комнате и почему-то говоря о своей племяннице так, словно она уже покинула этот бренный мир. — Ах, черномазый мерзавец! Где я найду теперь пару для осиротевшего рысака! Ах, Алида, услада моей старости, как хороша и воспитанна она была! Зачем поступила она так безрассудно, покинув друга и опекуна ее молодости и детства, чтобы искать защиты у чужих людей! Как все несправедливо в этом мире, господин ван Стаатс! Все наши расчеты идут прахом, и во власти судьбы разбить наши самые разумные и мудрые планы. Порыв ветра может отправить на дно груженный товарами корабль; неожиданное падение цен на рынке лишает нас нашего золота, подобно тому как осенний ветер срывает последние листочки с дуба; а банкротства и расстроенный кредит зачастую губят даже самые старые фирмы, совсем как болезнь подтачивает организм. Алида, Алида! Ты жестоко ранила человека, который никогда не делал тебе ничего плохого! Ты сделала несчастной мою старость…