Свидание с Бонапартом - Окуджава Булат Шалвович - Страница 33

Господин Мендер молча разулся. Солдат натянул оба сапога, притопнул.

– В самый раз, – сказал он. – Теперь другое дело. Он хлопнул гувернера по плечу и направился к дверям. Уже выходя, он сказал:

– Вы думаете, что сюда огонь не придет? Ошибаетесь. Поджигателей очень много, сколько их ни расстреливают, а пламя сильнее… – и ушел.

Босой господин Мендер стоял на зеленой травке. Рядом валялось два рваных французских сапога.

– Оказывается, – рассмеялся гувернер, – и в райские сады заходят грабители.

– Знаете, господин Мендер, – сказал поручик, – если бы я был вместо вас, я застрелил бы этого солдата.

– Это неблагородно, – насмешливо возразил Тимоша, – убивать человека, который зашел переобуться.

Милый мальчик, он начинал пикироваться с поручиком, я это замечала. Может быть, он стал невольным свидетелем ночной сцены в беседке? Тем не менее нужно было думать о завтрашнем дне. Я дождалась утра, закуталась в шаль и, так как найти дрожки было совершенно невозможно, отправилась пешком в наше прежнее жилье, чтобы раздобыть сапоги господину Мендеру и взять кое-что из необходимых вещей. Было солнечное утро, но дул резкий холодный ветер. Я вышла из дому и тотчас ощутила запах гари. Все тот же назойливый, липкий, отвратительный запах гибели стал моим спутником. Басманная была благополучна, но за ее пределами ужасающее зрелище открылось моему взору: Москва горела. Под солнечными лучами потрескивало белесое пламя, дымились черные развалины, и худая старая лошадь, обезумев, скакали по бульварам. Когда я выходила из дому, госпожа Вурс, напутствуя меня, просила дождаться солнца, так как на свету меньше опасности быть ограбленной.

Трудно передать, чего мне стоила эта прогулка среди сплошного огня и обломков. Жар опалял мое лицо, копоть покрывала одежду. Некого просить о помощи. Лишь к полудню добралась я до Поварской. Двигаться по ней было еще труднее, так как она узка и языки пламени с той и другой стороны сливались над моей головой в гудящую огненную крышу. Несколько раз силы изменяли мне, и я уже подумывала воротиться обратно, потому что напрасность моего предприятия с каждым шагом становилась очевиднее. Господь милосердный, какую непомерную тяжесть возложил ты на мои хрупкие плечи за такой коротки и срок! Так думала я, терзаясь сомнениями, теряя последнее мужество.

И вот, когда ноги мои уже отказывались держать меня, я, к великой радости, увидела наконец наш дом, целый и невредимый, хотя вокруг все уже было неузнаваемо. Я поняла, что мольба моя услышана, и, наверное, сознание этого помогло мне не упасть на мостовую. Я отворила двери и вошла. Ах, это было уже не прежнее, знакомое, благополучное наше жилье – все внутри было перевернуто, многочисленные французские офицеры населяли его. Наши слуги, оставшиеся здесь, прислуживали им и довольно сытно кормили из наших же запасов. Они-то и рассказали мне, что дом пытались ограбить пьяные солдаты, но офицеры, облюбовавшие его себе под жилье, прекратили разбой.

Офицеры были приятно поражены, увидев меня, и вовсе не придавали значения моему закопченному виду, были со мной любезны, хором уговаривали меня остаться и даже обещали свое покровительство. Но я решительно отказалась. Как ни пыталась я быть великодушной и снисходительной, как ни старались они расписать всевозможные прелести житья под их защитой, для меня они оставались вражескими офицерами. Кроме того, здравый смысл подсказывал мне, что и этот каменный дом не вечен в этом царстве огня. Слуги вручили мне конверт с письмом для Тимоши, каким-то чудом долетевший из деревни.

– Проклятые поджигатели, – сказал один из офицеров, – они превратили в развалины такой прекрасный город!

– Отчего же вы не боретесь с пожаром? – спросила я.

– Видите ли, сударыня, – ответил другой, – они позаботились вывезти из Москвы все приспособления для тушения пожаров. Мы бессильны…

Я позвала слуг и велела им приготовить дрожки, но не тут-то было. Они объяснили мне, что все наши лошади, за исключением одной, старой и беспомощной, реквизированы для армии. Тогда я распорядилась запрячь эту единственную, чтобы иметь возможность хоть что-нибудь увезти с собой. Однако спустя некоторое время выяснилось, что и эта последняя не может мне служить, ибо совсем плоха и не способна не то что тянуть дрожки, но даже передвигаться. Что было делать? Я не вправе была распоряжаться слугами. Один из офицеров вызвался проводить меня, но я отказалась с независимым видом, о чем впоследствии очень сожалела. Я собрала в узелок кое-что из самого необходимого, нашла сапоги господину Мендеру и заторопилась обратно, чтобы сегодня же с помощью своих мужчин обязательно найти какую-нибудь телегу и перевезти побольше нужных вещей и съестных припасов. Время уже клонилось к вечеру, когда я, разбитая и голодная (там мне было не до еды), собралась покинуть этот дом.

Внезапно я заметила свою прелестную меховую шубку, сшитую из легких и теплых шкурок какого-то знаменитого сибирского зверька. Мне трудно объяснить, почему в последнюю минуту я решила нести ее с собой, может быть, мысль о том, что она необычайно легка, завладела моим лихорадочным сознанием, а может быть, что-то другое, во всяком случае, я перекинула ее через руку, словно путь мой лежал лишь до кареты, и, не задумываясь о последствиях, отправилась в обратный путь.

Пожар продолжался с еще большим рвением. Было светло, как днем. Мне стало попадаться множество французских солдат и каких-то грязных бродяг, которые несли награбленное. Создавалось впечатление, что Москва предназначена под грабежи. Занятые своими делами, они не обращали на меня никакого внимания. Я видела, как из горящей лавки выносили целые штуки сукна и шелка, как из другой вытащили громадные бутыли с вином и тут же принялись с жадностью поглощать содержимое. Французы и бродяги трудились совместно, и это было самым страшным.

Чего только не натерпелась я в своем путешествии по горящей Москве. За мною погнался пьяный мужик и пытался, страшно ругаясь, вырвать из моих рук узел с нашими вещами. Вот где я вспомнила офицера, пред лагавшего быть моим провожатым. Мужик почти преуспел в своей подлости, как я ни кричала и ни отбивалась, но, на мое счастье, откуда-то вырвалась свора грязных собак и набросилась на разбойника, что позволило мне спастись. Множество бездомных псов рыскали по Москве в те дни, и, видимо, это была одна из тех стай, но ее ярость, к счастью, оборотилась не на меня.

Уже видно было начало Басманной, но мои мытарства продолжались. Какие-то два наголо бритых разбойника возникли передо мной, а о том, что это были они, можно было судить по хладнокровию, с каким они меня остановили. Я поняла, что сопротивление бесполезно, что жизнь дороже всех благ мира, а тем более этой шубки и этого ничтожного узелка, и я протянула им эти предметы, а сама приготовилась бежать, если их притязания пойдут дальше. Но и на Сей раз провидение оказалось ко мне милостивым, и, словно видение из какой-то невероятной восточной сказки, возник меж нами прекрасный французский офицер, одного бравого вида которого было достаточно, чтобы грабители исчезли. Он так любезно предложил проводить меня, а я так была измучена, что не только не отказала ему, а, напротив, разлилась в благодарности. Он шел рядом со мной, неся в руках злополучную шубку и узелок. Наконец мы вступили на Басманную, и я с радостью убедилась, что пожар ее не коснулся и наше новое жилье пребывает в прежнем своем благополучии.

– Давно ли вы здесь живете? – спросил он. – Приятно встретить соотечественницу в этом аду.

– Да, я живу здесь шесть лет, – ответила я, и привыкла к этой стране, и мне горько сознавать, что мои соотечественники – причина этого кошмара.

– О нет, мадам, – сказал он, – Москву подожгли не мы.

Мы достигли голицынского дворца, и я собралась было распрощаться с ним и поблагодарить его.

– Одну минутку, мадам, – сказал мой спаситель и на правился прочь, – одну минутку…

– Куда же вы?! – крикнула я, но он уже исчез с узелком и шубкой.