Рассказы прошлого лета - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 40

Прижимая к груди банки, он с трудом лезет вверх по ступенькам и вдруг слышит, как Бондаренко вскрикивает приглушенно:

— Что ты делаешь?!

Казбек Иваныч инстинктивно поворачивается на голоса. Держа обеими руками тарелку, Ира выливает из нее горячий суп на землю, под корни виноградной лозы. Улыбка у Иры лукавая:

— Пусть Казбек думает, что я съела.

— Виноград же засохнет!

— Ты думаешь? А, пускай. Все равно последний раз тут сидим.

Ира вытирает пальцы о клеенку и смеется вполголоса.

— Ты Гришке так и не сказала ничего?

— Нет. Ну его, так удобней. А то прицепится…

— Смотри, как бы не догадался.

— Уже поздно. Сейчас поймаем машину — и до свидания… Ох, и надоело!.. Больше ни разу в эту дыру не поеду. Хватит!

— А машину найдем?

— Ну-у!.. Покажи десятку — любая подвезет.

Заметив Казбека Иваныча, они умолкают. А он проходит мимо стола торопливо, почти вприпрыжку, и боится посмотреть на них, и для чего-то ставит банки с вареньем на горячую плиту.

Он еще не обо всем догадался, не все еще осознал, но ему страшно, и он чувствует, как надвигается что-то непоправимое.

— Казбек Иваныч, можно второе? — кричит Ира. — Мы уже съели!

Он кое-как накладывает картошку; руки его не слушаются, и он старается ничего не перепутать, не уронить, и это очень трудно. Когда он подходит к столу, Ира произносит громко и весело:

— Знаете, Казбек Иваныч, в профиль вы совсем как Жан Габен. Только ростом пониже.

— Да-да… — шепчет Казбек Иваныч. — Спасибо… Поправляйтесь на здоровье.

Потом они уходят. Ира поглядывает на окно Гришиной комнаты и улыбается задумчиво, а Бондаренко говорит басом:

— Ужасно вкусно.

Казбек Иваныч по привычке собирает посуду, хочет мыть ее, но вскоре понимает, что не сможет сейчас ничего делать.

Какое-то равнодушие охватывает его, полная апатия; он как будто не слышит завывания легковой машины, спустя полчаса проехавшей по дороге, не замечает вернувшегося домой Гриши, все еще веселого и пахнущего одеколоном, он не поворачивает головы и в тот момент, когда с хрустом лопается банка варенья, забытая на горячей плите.

А вечером они сидят с Гришей на веранде; у обоих серые, замкнутые лица, оба курят, и летучий пепел черной мошкарой плавает в воздухе.

Внизу, под обрывом, отдаленно грохочут поезда; заслышав слабый гудок, Казбек Иваныч всякий раз ждет, что над макушками деревьев покажется дым, что раздадутся пыхтенье и свист, но состав проносится невидимо, дым не взлетает, нету пыхтенья и свиста, только дрожь да звенящий тяжелый перестук, — и Казбек Иваныч вспоминает, что это идут электрички.

Пикет 200

Вечером, после работы, в палатку забежал прораб, поискал глазами — кто тут есть? — и увидел Женю.

— Кузьмина! — сказал он умоляюще. — Слушай, будь человеком, а?..

И, не давая опомниться, начал говорить, что двухсотый пикет кончили бетонировать, бетон стынет, а печку топить некому, потому что две истопницы укатили в Сатангуй сдавать экзамены.

— Я бы послал другого, но ведь все измотались за день, уснут к чертовой бабушке! — сказал прораб и ради наглядности закрыл глаза.

Надо было ему ответить, что она, Женя, работала не меньше других, тоже измоталась за день, у нее промокли ноги, до смерти хочется влезть под одеяло и согреться, уснуть. Но Женя смутилась и прошептала:

— Хорошо, Пал Семеныч.

Прораб долго объяснял, что она должна делать, выдал на всякий случай коробок спичек, показал, как зажечь сырые дрова, — Женя терпеливо слушала и кивала головой.

Она опять надела валенки, показавшиеся теперь очень тесными и тяжелыми, сунула в карман кулек с печеньем — чтобы не скучать ночью — и, поеживаясь, вышла на улицу.

К вечеру сильно похолодало. Над палаточным городком висел морозный туман, сквозь который еле различались макушки сосен. Люди попрятались, на тропинках было пусто, лишь у гаража суетились несколько шоферов: сливали воду из радиаторов. Над гаражом поднимался плотный, будто накрахмаленный, пар. Даже смотреть на него было зябко.

Женя ссутулилась, пихнула кулачки в карманы ватника и скорей побежала к дороге. До пикета 200, наверно, километра четыре, надо поспеть туда засветло.

Уже полгода она жила здесь, в тайге, а все не могла к ней привыкнуть. В палаточном городке, хоть и расположился он на поляне, почти не страшно. А едва отойдешь подальше — обступят вплотную деревья, закроют небо. И сразу будто в снег провалилась; станешь ниже ростом, какой-то пришибленной, жалкой, даже кричать хочется. Слишком она большая, тайга.

Вот и сейчас, на тесной лесной дороге, сделалось неуютно и одиноко. Тишина, мертво, — словно и нет на земле ничего, кроме этих зеленоватых снегов, мохнатых заснувших сопок да рыжей зари, которая медленно гаснет за стволами.

Поддавая ногой ледышку, Женя шла и старалась не глядеть по сторонам.

Минует год-другой, и где-то здесь, в этих местах, может, вот за той развилкой дороги, вырастет в тайге новый поселок. Там у Жени будет свой дом.

Рядом с первой электролинией, которая строится сейчас, будет протянута вторая, куда мощней. И строить ее будут уже не наспех, а основательно, с размахом: сначала раскинут поселки для рабочих, проложат крепкие дороги, наладят связь и только потом начнут рубиться сквозь леса.

Женя останется работать на этой второй линии. Она сама не заметит, как приживется в этих краях и полюбит здесь все: и ясные, почти не умеющие хмуриться небеса, и недолгие весны со звонкой водой и холодными, будто запотевшими, цветами, и даже самоё молчаливую тайгу, в которой откроется наконец своя добрая, неброская красота…

А потом, когда пройдут уже не годы, а десятки лет, и настанет черед вспоминать о молодости, Жене покажется, что вся ее жизнь начиналась именно здесь, на этой стройке, — вот с этих палаток на поляне и с первых мачт, поставленных на трассе.

А может, она запомнит еще точней и когда-нибудь скажет себе, что все началось вот с этого вечера, с пикета 200 и с маленького задания, которое надо было выполнить.

Впереди зафырчал с подвывом хриплый мотор, показались мохнатые снопы света. Бетонщики возвращались домой с трассы.

Другая девчонка на месте Жени выскочила бы навстречу, остановила машину, расспросила бы — что там на пикете? Но Женя сошла с дороги в кусты и молча проводила взглядом грузовик.

В кузове, обнявшись — чтоб меньше качало, — стояли в заляпанных ватниках ребята, назло холоду и усталости орали песню. Кто сидит за баранкой, Женя не разглядела. Как раз потому, что хотелось разглядеть.

Мальчишки тоже не заметили Женю. Переваливаясь, обдирая бортами кусты, грузовик ушел, скрылся в сумерках. Недолго слышалась и песня, — эхо в тайге отозвалось приглушенно, потом еще слабей, и смолкло.

Вздохнув, Женя опять пошла по дороге.

На просеку она выбралась, когда уже совсем стемнело. Не было видно ни пней, ни поваленных деревьев, только мерцал снег да вдали, на бледном небе, чернела поднятая вчера угловая мачта.

Пикет 200 находился на склоне сопки. Это была просто яма, сверху закрытая брезентом. Женя отогнула его и спустилась вниз.

Там было как в землянке: низкий потолок над головой, топящаяся железная печурка, на стенах поблескивает оттаявшая глина, сыплются камешки.

Посредине ямы — два столба — бетонные фундаменты. На них будет поставлена мачта.

И вся работа Жени заключается в том, чтобы сидеть здесь до утра, топить печку и греть эти фундаменты.

Женя уже бывала в таких котлованах, видела, как дежурят истопницы, и знала, что ничего трудного в этой работе нет. Только не трусить, не думать о своем одиночестве, не пугаться шума деревьев — и все будет в порядке.

Она открыла печную дверцу, пристроилась у огонька и, чтобы скоротать время, достала из кармана ученическую тетрадь и стала писать домой письма.