Рассказы прошлого лета - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 37

Стоя под брызжущей холодной струей, сын громко кряхтит, фыркает, ежится. Казбек Иваныч смотрит на его подбритый затылок, на широкие лопатки, между которыми, в ямке, собираются крупные капли. На левой руке у сына белеет полоска, — это под ремешком часов кожа осталась незагорелой. Казбеку Иванычу приятно смотреть и на эту полоску, и на слипшуюся белобрысую челку сына; приятно слушать его фырканье и держать над ним ведро, которое делается все легче и легче.

— Еще бы чуток, отец, а?

— Да воды нету больше, — виновато отвечает Казбек Иваныч. — Отдыхающие, понимаешь, всю вылили…

— Эх, жалко! — сын берет полотенце и оглядывается на девчонок, слоняющихся за оградой.

— Поешь? Омлет остался, чанах свежий…

— Некогда.

Наспех одевшись, Гриша хватает с подоконника пачку сигарет, зеленые очки и торопливо уходит.

Казбек Иваныч присаживается на минутку отдохнуть. Завтракать ему тоже не хочется, во рту почему-то кисло и сухо, будто пожевал известки. «Надо курить меньше… Или совсем пора бросать…» — думает Казбек Иваныч.

Шипит и потрескивает остывающая печка, от кастрюль пахнет рыбой и вчерашней картошкой. В загородке у сарая храпит мохнатый поросенок и повизгивает во сне. Начинают скрипеть цикады. А далеко внизу, под береговым обрывом, шуршит галькой море и хлопает по камням с таким звуком, будто полощут белье.

Прежде, пока была жива мать, да и позднее, — пожалуй, до самого поступления в институт, был Гриша послушным и ласковым, любил разговаривать с Казбеком Иванычем, делиться разными новостями. Обыкновенно мальчишки стесняются показывать свою привязанность к родителям, но Гриша не стеснялся; даже кончая школу, повзрослев, мог пройти по улице, держась за отцовскую руку.

А потом, приезжая летом на каникулы, сын как будто начал избегать Казбека Иваныча, стыдиться, отвечал всегда односложно, скупо, и по всему было заметно, что разговоры с отцом ему в тягость. «Ах, да ты все равно не поймешь!» — раздраженно говорил он, если Казбек Иваныч просил рассказать про ученье и городскую жизнь. Хозяйством сын перестал интересоваться, равнодушно бродил по саду, смотрел на молоденькие яблони и виноград, и выражение у него было таким, будто он ждет приема к зубному врачу. Вечерами он подолгу сидел на веранде, хмуро курил, вздыхал, и летучий пепел от сигареты вился над ним, как мошкара.

Казбек Иваныч надумал развлечь его — зимой купил приемник с проигрывателем и два десятка пластинок. Продавцы в магазине растолковали, как обращаться с покупкой, однако механизм в приемнике оказался очень деликатным и хрупким. Перед самым приездом сына приемник сломался. Казбек Иваныч не знал, как быть — или вызвать из соседнего санатория техника, или отвезти покупку обратно в магазин. Потом, смущаясь, он попросил у Гриши совета.

Сын подошел к приемнику, отвинтил заднюю стенку. «Это же так просто, отец!» — сказал он, и в голосе у него опять послышалось раздражение. Он быстро починил приемник, но пользоваться им не стал, даже не посмотрел на пластинки. И приемник с того дня так и не включали. Казбек Иваныч боялся вновь его испортить, а сын как будто вообще не замечал; футляр приемника покрылся пылью и стал выглядеть тусклым и облезлым.

Казбек Иваныч, разумеется, понимал, что у сына теперь началась своя, отдельная жизнь. У него свои заботы, свои интересы. Закончив институт, он уедет на службу в Сибирь, это уже решено, даже известен город, вернее — научный городок, в котором он будет работать. Вероятно, сын по-прежнему любит Казбека Иваныча, но уже привык обходиться без отца, и, кроме родственных чувств, их ничего не связывает. Сыну скучно с Казбеком Иванычем, не нужен сыну и этот старый дом на берегу моря, и этот сад, и все это убогое хозяйство, включая поросенка и трех куриц. И чем дальше, тем сильней будут расходиться жизненные пути Гриши и Казбека Иваныча, и это неизбежно. Так бывает на железной дороге: вот тянется одна колея, поезда бегут по ней в затылок друг дружке, но на каком-то километре встречается стрелка. Здесь начинается вторая ветка; сначала рельсы лежат рядом, близко, но потом начинают отдаляться, отдаляться и сворачивают, наконец, на свое особое полотно. И ты не сразу замечаешь, что поезд пошел по новому пути, а когда заметишь, то старый путь оказывается уже далеко в стороне.

Казбек Иваныч все это сознавал, но ему хотелось, чтобы сын хоть немножко приоткрыл перед ним свою жизнь. Казбеку Иванычу требуется хоть изредка ощущать себя нужным, близким сыну, и если не помогать и не учить, так хоть думать о том же, о чем думает сын, вместе с ним радоваться и волноваться. Иначе пустой и бесцельной делается его собственная жизнь.

Когда Казбек Иваныч служил на железной дороге, ему всегда надо было что-то делать. Надо было еженедельно отправляться в рейсы, — он работал поваром в вагон-ресторане, — надо было обихаживать дом, сажать на склоне горы сад, зимою заботиться об огородных семенах; летом — о поливке и удобрениях, ремонте крыши и побелке комнат. Пусть несложным был его труд, пусть немудреными были заботы, но жизнь от них становилась наполненной, имеющей смысл и цену. Он постоянно чувствовал себя нужным, его ждали везде — начиная от собственного дома и кончая школой, куда он ходил на детские утренники и родительские собрания. Как и все люди, он сердился на свою занятость, говорил, что устает, и вправду бывал измучен, но понимал, что жизнь и должна быть именно такой.

Пять лет назад из-за несчастного случая умерла жена, через год сын уехал в институт, а сам Казбек Иваныч по болезни вышел на пенсию. Первоначально жизнь как будто не слишком изменилась, — он вставал утром в обычный час, брался за лопату или топор; многое в хозяйстве осталось недоделанным в прошлые годы, и он теперь наверстывал упущенное. А затем, неожиданно для себя, Казбек Иваныч понял, что все его нынешние заботы смешны и бесполезны. То, что он делает, вполне можно и не делать, и ничего, в сущности, не изменится. Вот он опрыскивает виноградные лозы, обрезает сучья у груш и яблонь, а можно не опрыскивать и не обрезать. Пускай уменьшится урожай в саду, все равно можно и без него обойтись. Вот он собрался чинить фундамент, а ведь можно и не чинить, лет десять дом и так простоит без ремонта. Нету смысла и в том, чтобы заводить поросенка и прочую живность. Казбеку Иванычу хватит одной пенсии, а копить деньги просто из жадности — противно и глупо.

Казбек Иваныч совершенно расстроился от этих мыслей, у него заныло сердце. Он бродил по пустым комнатам, трогал рукой холодные стены, дверные косяки, и дом, где он прожил почти сорок лет, казался ему чужим и давно покинутым. Была весна, в саду парила земля, на красных ветках яблонь лопались почки, скоро должны были цвести персики, но и сад казался Казбеку Иванычу безнадежно мертвым, будто его пожгло морозом.

Заходили соседи, говорили о весенних посадках, о том, где достать купорос и мочевину; Казбек Иваныч слушал, отвечал что-то, а сам думал, что и купорос и мочевина ему теперь тоже ни к чему. Впервые за много лет он не стал обрабатывать сад, и дни потянулись до того тоскливые, что впору было кинуть все и бежать на край света. Казбек Иваныч каждый день ходил в больницу, подряд записывался ко всем врачам, принимал все процедуры, какие можно было. Но чувствовал себя по-прежнему скверно и не знал, как убить время.

Наконец он понял, что больше не выдержит. В поселок, где он жил, летом приезжало много «диких» отдыхающих. Они снимали комнаты и столовались у тех хозяев, которые были согласны готовить. Казбек Иваныч не решился сдавать комнату, потому что ждал на каникулы Гришу, но зато взялся варить обеды и ужины.

Он прикупил посуды, продуктов, договорился со старухой-соседкой о подмоге и в один из дней прилепил на калитке объявленьице. Кое-кто в поселке посмеивался; стали говорить, что Казбек Иваныч к старости скупеет, жадничает. Другим хозяевам стряпня и впрямь приносила доход, но Казбек Иваныч меньше всего заботился о деньгах. Он готов был стряпать себе в убыток, лишь бы не чувствовать себя одиноким и никому не нужным.