Голодная дорога - Окри Бен - Страница 8

– Уходи отсюда, – прозвучал ее надтреснутый голос, – и принеси мне белого петушка, бутылку джина, перья голубя и три куска мела. Тогда я помогу тебе.

Когда Мама вернулась с предметами, женщина, одевшись в грубый черный балахон, расспросила свои каури. Она сделала подношения богине, которая сидела в углу комнаты в блестящих солнечных очках, вынашивая свои мысли во тьме. Затем она сказала Маме: «Уходи». Она захотела поспать в присутствии божества. Мама вернулась на следующее утро, и безо всяких предисловий травница сказала ей, что гонорар будет очень большой, потому что случай исключительной сложности.

– Твой сын заключен в доме призраков, – сказала она.

Мама была так испугана, что сразу же ушла, взяла все деньги, вырученные с торговли, взяла что-то у Папы, а остальное заняла. Травница продолжила мою историю, сказав, что я взят мужчиной и женщиной, и то ли они хотят оставить меня у себя как своего сына, то ли принести меня в жертву ради денег, и что я окружен такими мощными колдовскими силами, что если Мама не начнет действовать сразу, я буду потерян для нее навсегда. Мама заплатила гонорар и села в темноте, слушая, как травница со странными глазами стала выкрикивать самые необычные заклинания, которые Маме доводилось когда-либо слышать. Травница боролась с силами дома, пытаясь разрушить чары, окружавшие меня. После пяти часов, во время которых Мама сидела с прямой спиной от страха, женщина вышла из своего тайного помещения и сказала:

– Я разбила все чары, кроме одной. Она для меня слишком могущественна. Только молния может ее разбить.

Мама сидела в растерянности. Травница дала ей инструкции. Мама пришла домой с тяжелым сердцем.

Ночью, когда она оплакивала свою участь, кляня себя за то, что потеряла единственного сына, ребенка, которому была дарована жизнь, с визитом пришла дальняя родственница. Она слышала о бедах, выпавших Маме, и пришла со своими утешениями. Она принесла подарки и ободрила Маму в том, что меня найдут. Папа принял это как добрый знак. Мама была озадачена. Затем выяснилось, что родственница видела мою фотографию в газете на следующий день после моей пропажи. Таким образом Мама и вышла на этот полицейский участок, а потом и на дом полицейского чиновника.

Мама вернулась к травнице, которая дала ей последние указания. Мама должна подойти к дому, быть смирной, поблагодарить чиновника и его жену за то, что они меня сохранили, и затем подбросить белого петушка в комнату, чтобы жертвоприношение перенеслось с меня на птицу. А затем бежать от дома быстрее ветра. Но прежде, чем ей начинать действовать, дом должна поразить молния. Мама три часа ждала под дождем. Она запаслась терпением, слушая, как гремит гром и молнии бьют по соседним домам и деревьям. Так она и стояла, не двигаясь ни на дюйм, пока молния не ударила прямо в дом призраков, в котором я отбывал свое заключение.

Глава 9

Меня помыли, накормили и усадили в папино кресло послушать мою историю. Я только начал им рассказывать, как свет в комнате стал другим, и могучие руки подняли меня и уложили на кровать. Я видел, как улыбка Папы светится под кровавым бинтом. Мама сдвинула стул и наш общий стол, расстелила матрац и устроилась спать на полу. Папа зажег москитную спираль, сел в деревянное креслице и мирно покуривал. Я слушал, как он говорит с молчащей комнатой, загадывая загадки, ответить на которые может только мертвец.

Я проспал весь день и всю ночь. Когда я проснулся, был уже вечер. В комнате было пусто. Керосиновая лампа ровно горела на столе. Бросив первый взгляд на новый наш дом, я увидел, что все в нем выглядело другим. Большие тени тут и там делали его еще меньше. Пол был грубый. Большие колонны муравьев ползали по стенам. На шкафу расположились маленькие муравейники. Земляной червь заполз Папе в ботинок. Гекконы и ящерицы сновали по стенам. В дальнем углу комнаты натянутая веревка провисла от груза одежды. Везде были разбросаны вещи, которыми торговала Мама. Ее мешки были навалены у шкафа. Почерневшие кастрюли, разная посуда, миски валялись где ни попадя. Комната выглядела так, как будто родители приехали, все побросали на свободные места, и у них не было времени, чтобы навести порядок. Но чем больше я обнаруживал трещин в стенах, дыр в ржавом потолке, паутины, чувствовал запахи земли и гарри, дыма от сигарет и москитной спирали, тем больше мне казалось, что мы никуда не переезжали. Все было на своих местах. Разница лишь в том, что я так и не привык к этой одинаковости.

К вечеру свет в комнате становился тусклым. Москиты и мотыльки легко проникали в дом. Попавшись в сети паутины, умирающая муха прожужжала с потолка свою последнюю песню. Лампа продолжала чадить, и черный дым поднимался аж до потолка. Запах горящего фитиля и керосина привел меня в чувство. Я был дома. И это ощущение было совсем другим, чем в комфортабельном доме полицейского чиновника. Ни один дух не преследовал меня. Никаких призраков не было в темных углах комнаты. Нашим окружением были бедные люди. У нас не было мало-мальски приличной ванной, и туалет был простым. Но в этой комнате, в нашем новом доме, я был счастлив, потому что везде я мог чувствовать теплое присутствие и добрую энергию моих родителей.

На стенах, прибитые кривыми гвоздями, висели портреты родителей в рамках. На одной из фотографий Мама сидела на стуле полуобернувшись. На ее лице было слишком много пудры, и улыбалась она застенчивой улыбкой деревенской девушки. Рядом с ней стоял Папа. В брюках клеш, белой рубашке и косом галстуке. Костюм был ему слишком мал. Выражение его лица было тигриным, атакующим. Его сильные глаза и массивная челюсть выставились в камеру. Он смотрел в камеру так, как смотрят боксеры прежде, чем стать знаменитыми. На другой фотографии между родителями сидел я, малыш рядом со своими большими стражами. На наших лицах были улыбки застенчивой радости. Я смотрел на фотографию в нашей маленькой комнате, где чада было больше, чем света, и думал – куда же делась эта радость.

Я пошел искать Маму и Папу. Во дворе их не было. На кухне перед жарким слепящим огнем сидели женщины, пот капал с их лиц, их массивные руки и полуоткрытые груди мерцали в неровном свете. Я смотрел, как они жарили бобовые пироги, курицу и рыбу, и варили в котле что-то, изумительно пахнущее. Увидев меня, они заголосили в знак приветствия, и я убежал. У крыльца дома Папа рассказывал о своем тюремном опыте собравшейся толпе мужчин. Мама стояла на другой стороне дороги, болтая с пожилой женщиной. В своем повествовании Папа дошел до того места, когда стало необходимо показать, что он имеет в виду. Он спрыгнул со стула, сам чуть не лопаясь от доброго смеха, и принялся маршировать туда и сюда, с силой стуча башмаками о землю, размахивая здоровой рукой, болтая головой и выкрикивая военные приказы на семи языках. Он представлял безумного солдата, который воевал на британской войне в Бирме. Его мозг был расстроен взрывами, ночами, проведенными с трупами, и он не смел поверить, что убил столько белых мужчин. Он стал человеком, знавшим только две вещи – как маршировать и как отдавать приказы. Он целыми днями маршировал в тюрьме и ночи напролет во сне отдавал приказы. Мужчины смеялись над представлением Папы, и Папа смеялся так заразительно, что кровавое пятно на бинте на лбу стало еще шире. Но этого никто не замечал. Я вскрикнул; Папа повернулся и увидел меня. И когда он меня увидел, он резко перестал смеяться. После долгого взгляда он пошел ко мне, но я побежал через улицу в сторону Мамы. На полпути я заметил велосипедиста, который мчался на меня, яростно крутя педали. Мама закричала, я упал; велосипедист увернулся, проехав рядом с моей головой, и выругался, обернувшись. Подбежала Мама, она подняла меня, отвела обратно к домам и отдала Папе, чтобы он присмотрел за мной.

– Почему ты продолжаешь бегать от меня? – грустно спросил отец.

Я ничего не сказал. Я смотрел на лица поселковых мужчин, большие лица, на которых отпечатались тяжелый труд, нужда и юмор. Ночь медленно опускалась на нас, и керосиновые лампы одна за другой стали зажигаться по всей улице.