Русские писатели ХХ века от Бунина до Шукшина: учебное пособие - Быкова Ольга Петровна - Страница 77

Но это еще не все, что обрушилось на Бориса в тот день.

Солдат в истерике расстреливает пленных немцев. Раненые, свои и чужие, вповалку, и врач по шею в крови.

Бездомная собака, жрущая внутренности убитой лошади.

И стало рвать лейтенанта, и накатило на него, навалилось «чувство гнетущего, нелегкого покоя, он стал казаться себе жалким и одиноким». А затем он видит сон, в котором все было наполнено «ощущением безнадежности и пустоты», видит «зыбкий мир, без земли, без леса, без травы» и ждет: вот-вот произойдет что-то, и ожидание это было жутким...

В сущности с этих минут и началась та «болезнь» Бориса, которая и привела его к гибели от легкой раны, болезнь, рожденная войной. Это не страх смерти, не испуг, заставляющий человека делать глупости, не растерянность, свойственная слабодушным, это именно перегрузка чистой и нежной человеческой души, не успевшей закалиться в создавшихся условиях – огрубеть.

Внезапная любовь, взаимная и прекрасная, с самого начала отмечена печатью трагического исхода. Оказывается, и могучее чувство первой любви бессильно вернуть Борису естественную жажду жизни, тем более оно снова и снова обернулось муками расставания и разлуки, невозможностью преодолеть даже малое пространство, разделявшее их.

Эти картины полны поэзии и правды, эти сцены, в которых неразделимо переплелись и боль, и радость, и печаль, эти детали – значительные и, казалось бы, ничего не значащие, неприметные слова и словечки, передающие робость и целомудрие вспыхнувшего чувства, их страсть, – все это, и в первую очередь тактично переданные их чувства и мысли, обостренные первым интимно-близким узнаванием и ожиданием неминуемой разлуки, – относятся к лучшим страницам повести.

В Борисе все испепелилось, и только власть женщины вывела его из состояния гнетущего одиночества и пустоты. Он как будто преобразился, казнясь, стыдясь и радуясь своему чувству: «Вот что такое женщина! Что же она с ним сделала?»

Но прислушаемся, о чем они чаще всего говорят и думают. Увы, о смерти.

Люся от счастья восклицает: «Умереть бы сейчас!» А в Борисе при этом слове сразу все оборвалось. «В памяти отчетливо возникли старик и старуха, седой генерал на серых снопах кукурузы, обгорелый водитель «катюши», убитые лошади, раздавленные танками люди, мертвецы, мертвецы...»

На прямой вопрос Люси, не боится ли он смерти, Борис хорошо, разумно ответил: «Беда не в этом... Страшно привыкнуть к смерти. Примириться с нею страшно, страшно, когда само слово «смерть» делается обиходным, как слово «есть», «спать», «любить».

Это ответ зрелого, убежденного защитника гуманизма, гуманизма реального и действенного в устах Бориса, который отстаивает его с оружием в руках, а не прячась боязливо за чужие спины.

Люся и Борис, наивные, запрещают себе говорить о смерти, но взорвалась противотанковая мина, сотряслось все вокруг, и невольно вырвалось: «Еще чьей-то жизни не стало...»

Во время радостного узнавания друг друга возникают грустные размышления о любви, за которую надо бороться, о доверчивости и открытости, которые всегда беспомощны, о самой беспомощности, которая казалась когда-то недоступной злу, а затем и слезы...

Письмо матери и чтение его Борисом в такой, казалось бы, неподходящий момент – художественная находка писателя. Сквозь слезы, с затаенной болью передана в нем вся атмосфера, в которой жил и воспитывался Борис и которая предвещала ему совсем иное будущее. Письмо никого утешить не могло, более того, оно вызвало обжигающую откровенность Люси, неразрешимые вопросы: «Зачем войны? Смерти? Зачем?» – смятение: «Страшно-то как жить!» – и авторское негодование: «нельзя же тысячи лет очищаться страданием и надеяться на чудо!»

Преимущественно в трагических тонах и красках рассказывается о такой короткой их любви, то есть о современной пасторали, полностью лишенной былых идиллий и былых иллюзий, помогавших жить. Любовь без боязни, любовь без угрозы потерять ее завтра кажется им немыслимой в этом мире нескончаемых катаклизмов. Люся и Борис, понимая смысл идущей войны, в глубине души не могут примириться с этой постоянно висящей над ними угрозой точно так же, как не может примириться комбат Филькин с гибелью на этой войне старика и старухи: «Не могу... Не могу видеть убитых стариков и детей... Солдату вроде бы как положено, а перед детьми и стариками...» Комбат не досказал: стыдно! Стыдно за себя, за людей, за весь мир, пока не могущий сберечь покой ни детства, ни старости.

Далее события развиваются еще более стремительно и неотвратимо. Смерть солдата Карышева, которого Борис любил, гибель Мохнакова – он добровольно бросился под танк, собственная неосмотрительность, приведшая к гибели солдата Шкалика, родившееся при этом безразличие, потому что ко всему Борис привык и притерпелся, давят и давят его. «Только там, – пишет В. Астафьев, – в выветренном, почти уже бесчувственном нутре, поднялось что-то, толкнулось в грудь и оборвалось в устоявшуюся боль, дополнило ее свинцовой каплей, и нести свою душу Борису сделалось еще тяжелее». Вероятно, это и есть то, что мы называем художественным проникновением в правду характера, ибо нам не надо объяснять, что «свинцовые капли», не видимые простым глазом, постоянно, ежедневно и ежечасно вершат в нашем нутре свое злое дело.

В довершение ко всему тоска по матери и дому, тоска по Люсе, нечуткость, точнее, грубость людей, внушивших ему, и без того казнившемуся, кощунственную мысль, что он здесь, в госпитале, чье-то место попусту занимает, оборвали последнюю нить, соединявшую его с этим миром.

Опомнившийся врач пришел и как бы повинился и за себя и за сестру, которой он боялся перечить: «Душу и остеомиелиты в походных условиях не лечат», – и посоветовал: «Не отдаляйтесь от людей и принимайте мир таким, каков он пока есть, иначе вас раздавит одиночество. А оно пострашнее войны...» Совет правильный, как правилен совет мудрого мужичка, кричавшего «за травку держись, она вытащит», но сделан он поздно, душа его надорвалась не здесь и не сейчас.

Создание образа Бориса – на сегодня крупнейшее достижение писателя. Борис Костяев, наполненный обнаженными в их самой сокровенной сути противоречиями нашей эпохи, зовет, настаивает, требует: люди, боритесь за мир, спасайте, пока не поздно, своих детей от войны, делайте все, чтобы они беспрепятственно храня в себе все человеческое, не потеряли бы самих себя в разрушительном пекле войны!

Л. Якименко, правильней и точнее других проанализировавший повесть В. Астафьева, не сделал, к сожалению, необходимо вытекающих выводов. Он, например, утверждал: «Для читателя остается вопрос, на который в повести нет ответа: что же привело к надорванности, к смертельной усталости именно этого героя, Бориса Костяева?»

Но ведь всем ходом психологического анализа В. Астафьев доказывает, что виновницей гибели Бориса, а не кого-нибудь другого, с кем на войне случалось «всякое», является война в том ее качестве, в котором всегда была, есть и будет трагедия народов, трагедией человечества.

«Трудно поверить, – писал Л. Якименко как о самом главном недостатке произведения, – что у молоденького лейтенанта оказалось так мало «зацепок» в жизни...»

Но, увы, в жизни бывает и такое.

Почитаем внимательней повесть и задумаемся над судьбой Мохнакова и Люси, вспомним при этом, сколько осталось вдов и невест, так и не обретших своего счастья, вспомним о бесчисленных разбитых семьях, травмированных безотцовщиной детях, о бывших фронтовиках, искалеченных, душевно надломленных, спившихся, не сумевших вовремя встать на ноги... Статистика этого не учитывает, но художник, обеспокоенный судьбою каждого человека, не имеет права молчать!

«Бросается в глаза, – продолжал Л. Якименко, – прежде всего отвлеченно-морализаторская постановка художественной задачи: любовь не смогла преодолеть смерть...»

Жаль, что в статье Л. Якименко ситуация повести сведена к традиционному столкновению отвлеченных понятий любви и смерти: у Астафьева же этот мотив всего лишь один из многих, предопределивших гибель Бориса, так как пафос произведения в требовании мира и в осуждении войны как противоестественного для человека состояния.