Баллада о кулаке (сборник) - Олди Генри Лайон - Страница 33

Чего хотел великий Бодхидхарма?!

Неужели — всего лишь процветания?!

— Сегодня ночью наш друг Фэн опять пойдет в Лабиринт, — негромко бросил Маленький Архат, шаркая сандалиями по сухой опавшей хвое.

Змееныш Цай не ответил.

Лазутчик жизни никогда не жаловался на память. Он способен был с одного прочтения запомнить наизусть свиток длиной в два чи, слово в слово повторить единожды услышанное донесение, опознать мельком виденную птицу в шумной говорливой стае, но понять связь меж теми внешне бессмысленными причинами, на основе которых Маленький Архат предугадывал грядущий поход повара в Лабиринт, было выше его сил.

— Как ты догадался? — спрашивал поначалу Змееныш.

И Маленький Архат начинал обстоятельно излагать, что если на рассвете было пасмурно, но к полудню распогодилось; если у главного воинского наставника пробивалась привычка ежеминутно чесать кончик носа, а у занимающегося с новичками шифу — привычка отрываться на учениках чаще обычного; если к патриарху приезжали важные гости из внешнего мира, но, в свою очередь, если повар Фэн с утра не менее двух раз вносил изменения в записи на своем деревянном диске, то гости из внешнего мира не так важны, зато рассветная облачность становится почти обязательной, а главный воинский наставник при этом может прийти к новичкам с целью лично проверить успехи, но может послать кого-нибудь из помощников, и тогда уродливый повар непременно притащится тоже, будет стоять, смотреть и в конце сотрет на диске всего один знак, хотя ничего взамен не напишет; впрочем, если в Зале духа при этом патриарх заговорит о монахах-воителях, способствовавших изгнанию монголов...

В конце концов Змееныш, даже честно запомнив весь ворох причин, напрочь терялся и предпочитал изменить тему разговора.

Малыш в рясе иногда казался ему небожителем, олицетворением ледяной нечеловеческой рассудительности; иногда — запертым в тюрьму детского тела преступником, ожидающим очередного пятидневного* [Каждые пять дней, согласно правилам ведения следствия, несознавшемуся преступнику усиливали степень пыток.] приказа об усилении пыток; иногда — просто ребенком.

Последнее случалось редко.

Солнце пригревало, пахло смолой и цветущим сафлором, в кустах гордо свиристела невзрачная пичуга, считавшая себя по меньшей мере близкой родственницей огненной птицы фэнхуан; час отдыха подходил к концу, и оба — Змееныш и Маленький Архат, — не сговариваясь, двинулись прочь из сосновой рощи.

В просвете между ближайшими стволами мелькнула чья-то фигура, и вскоре монах лет тридцати с небольшим подбежал к ним.

— Как играть на железной флейте, не имеющей отверстий?! — брызжа слюной, торопливо спросил он у Змееныша.

Лицо монаха, интересующегося флейтой, напоминало яблоко, давно выедаемое изнутри прожорливым червем.

— Понятия не имею, — честно признался Змееныш.

— Не имею, — забормотал монах, — не имею... не имею понятия... не имею!

Он захлопал в ладоши, запрыгал на месте, потом низко-низко поклонился Змеенышу и побежал прочь.

— Не имею! — выкрикивал он на ходу хриплым, сорванным голосом. — Не имею!..

— Близок к просветлению, — без тени усмешки сказал Маленький Архат, прикусывая очередную сорванную травинку. — Вся логика подохла, одни хвосты остались. Подберет их — станет Буддой.

Змееныш знал, что его спутник не шутит.

Он только не знал, что означает странное слово «логика».

— А что, — неожиданно для самого себя поинтересовался лазутчик, — монахов, сдающих выпускные экзамены, так прямо берут и засовывают в Лабиринт? Сразу?

— Как же, — звонко расхохотался малыш-инок, — сразу! Берут за ворот и кидают! Сперва монаха-экзаменующегося пытают с усердием...

— Пытают? — не понял Змееныш.

— Ну, вопросы задают. Садится патриарх со старшими вероучителями и давай спрашивать: кто такой Будда, чем «великая колесница» отличается от «малой», почем нынче лотосы в пруду...

У Змееныша возникло неприятное ощущение, что Маленький Архат над ним издевается.

— ...И никогда заранее неизвестно: что лучше — отвечать, или помалкивать, или вообще сыграть на железной флейте без отверстий! Удовлетворится патриарх, кивнут наставники, и ведут тогда монаха в Палату грусти и радости... сказки слушать.

Ощущение издевательства окрепло и разрослось.

— ...Сидит монах и слушает, а ему то историю о бедной Ли-цзы расскажут, то анекдот о «новом китайце из Хэбея»! И если наш друг-испытуемый хоть раз засмеется или пустит слезу — гонят его взашей, до следующей переэкзаменовки! Ну а если выдержит — идет сперва в Палату мощи, где рубит руками гальку и черепицы, камни таскает и всякое такое... после в Палате отмщения с братией машется: с голыми руками против четверых невооруженных, с посохом — против восьми с оружием, с деревянной скамейкой против наставников-шифу, и, наконец, если экзамены сдают двое — один на один со своим же братом экзаменующимся! Говорят, что после этого оставшийся неделю залечивает раны, а потом идет в Лабиринт...

И Змееныш нутром почувствовал: правду говорит малыш-инок, а что ерничает, так это от страха.

Себя на месте монаха представляет.

Маленький Архат вдруг побежал вперед, так же неожиданно остановился и трижды нанес в воздух удар «падающего кулака», который вот уже больше недели получался у него из рук вон плохо, вызывая негодование наставника-шифу.

«Падающий кулак» и на этот раз вызвал бы такое же негодование, окажись требовательный наставник под боком.

Змееныш воровато огляделся, подошел к мальчишке и быстро поставил ему на место поднятое вверх плечо. Наткнись Маленький Архат на реальное препятствие — его собственный удар скорее вывихнул бы монаху-ребенку плечевой сустав, чем причинил бы вред кому-нибудь,

— Понял? — только и спросил Змееныш.

Лицо Маленького Архата осветилось каким-то совершенно детским интересом и восхищением; лазутчик еще подумал, что уж чего-чего, а проявлений ребячества он не ожидал от своего вынужденного союзника, несмотря на нежный возраст последнего.

Хотя Цаю доводилось видеть подобный свет и на лицах взрослых людей: так смотрят не умеющие петь на уличного сказителя с цином в руках или не способные ходить на бегуна-скорохода.

Так смотрят лишенные на обладающих.

Воображая себя на их месте.

— Слушай, Змееныш, — тихо спросил Маленький Архат, виляя взглядом, как собака хвостом, — ты ведь... ну, я раньше никогда не заговаривал с тобой о твоей жизни — понимаю, что ты все равно ничего не расскажешь, а и расскажешь, так соврешь! Ты не думай, я не обижаюсь... но ведь ты должен уметь драться не хуже любого из местных громил! А на занятиях гляну в твою сторону — ну оболтус оболтусом! Что ж это получается, Змееныш?!

Цай еще раз огляделся — нет, поблизости и впрямь никого не было, — потом мигом припал на колено и ткнул мальчишку в бедро сложенными щепотью пальцами. Тычок вышел несильный, боли не причинил, и Маленький Архат удивленно глянул на лазутчика жизни, поднял густые брови домиком, хотел что-то спросить...

Не спросил.

Рухнул плашмя, лицом вперед, как подрубленная сосна — ноги куда-то исчезли, словно и не бывало, и стоял непонятно на чем, и родился без ног, и жизнь без них прожил!

В последний миг Змееныш придержал мальчишку, иначе тот непременно расшиб бы себе все лицо.

Погладил по вихрастому затылку и несильно нажал где-то у основания черепа.

Раз нажал, два, три...

Маленький Архат полежал-полежал, пошевелил пальцами ног — сандалии свалились с него во время падения — и опасливо поднялся;

Понимание заливало его льдистые глаза весенним разливом.

— А... их? — Он махнул рукой в сторону монастырских построек. — Их так можешь?

— Их не могу, — усмехнулся Змееныш. — Вернее — многих не могу.

— Но почему?! Это же так легко! Ткнул пальцем — и победа!

Иногда Маленький Архат, этот святой насмешник с телом ребенка и характером склочного отшельника, вызывал у Змееныша чуть ли не отеческие чувства.