Герда - Веркин Эдуард - Страница 45

На другой стороне реки кислятиной пахло резче, так что даже зачесалось в носу и защипало глаза, мы прогрохотали по разъезженному асфальту центральной улицы и сразу оказались у самого завода.

Спиртзавод походил на ржавый самогонный аппарат, был живописен, был даже слегка красив, только непонятно – как он в таком состоянии мог работать. Предприятие окружал забор, некогда кирпичный, сейчас разрушенный полностью, поросший травой и молодыми деревцами. На заборе тоже во множестве сидели вороны, причем вороны крайней степени наглости – их ничуть не смущали люди, мимо этого забора курсировавшие. Народу вообще было много, возле проходной завода собралась, наверное, половина поселка.

– Вечеринка что надо, – сказала я. – Спиртоводкокомбинат – жир, сосиски, лимонад!

– Прекрати молоть глупость, – посоветовала мама. – И вообще…

– Обещаю, – пообещала я.

Мы припарковались чуть поодаль, под рябинами. Мама нагрузила Гошу термосами с сосисками и чаем, а я для начала взяла плакат «Не допустим». Вообще-то раньше я не очень любила выглядеть идиоткой, но Петр Гедеонович сказал, что выглядеть идиоткой – это самая глубинная суть театрального искусства, к этому надо стремиться, причем не только на сцене, а и в действительности. К тому же сегодня мой идиотизм меня не очень напрягал, сегодня я была на подхвате, это гораздо легче, чем быть ведущим идиотом, заглавным. Я взяла плакатики, взяла связку черных шаров с нулевой летучестью, надела рюкзак.

И мы приблизились к протестантам.

Люд на самом деле был прикован к воротам. Женщины разного возраста, две с колясками. Мужчина в строгом костюме, похожий на бухгалтера. Прикованы наручниками и цепями, без болгарки не отвязаться. Впрочем, я отметила, что приковались спиртовики с толком – поставили скамеечки, деревянные ящики, раскладные кресла и надувные матрасы, на которых некоторые прикованные отдыхали в тени. Да и голодающими особо они, как я и думала, не выглядели, вполне себе нормальные тетки-дядьки, не в рубище, не в струпьях. Человек десять от силы, ну, реально прикованных, остальные сочувствующие. Ни журналистов, ни телевидения, ни представителей администрации. Спиртзавод и его участь особо никого не интересовали.

– Может, пойдем? – предположил разумный Гоша. – Тут и без нас хорошо.

Змий просочился сквозь ручьи и песок родников и теперь вовсю жрал свой хвост, но маму это не смутило, мама уже вступила в состояние благодеяния, достала дежурный мегафон и стала сзывать протестующих к горячему чаю и сосискам. В воздухе начали сгущаться идиотические флюиды, я просто почувствовала это, не зря в театр ходила.

– Друзья, – взывала мама. – Друзья, подходите.

Народ отнесся как-то прохладно, то ли голодом не мучились, то ли… Скорее всего, они тоже испытывали чувство острой ненормальности происходящего, люди все люди.

Маму это совсем не смутило, она продолжила зазывать сосисками и смущать хлебом, предлагала не стесняться, подходить, вкушать. Народ не шел. Я попробовала помахать протестным плакатиком для привлечения, но это тоже не заинтересовало никого.

Гоша хмыкнул и зевнул, он в театре не служил, ноша идиота была ему не по плечам, позвоночником не вышел.

А Герде было все равно.

Полицейский, дежуривший неподалеку, напротив, заинтересовался происходящим, стал кому-то активно звонить по мобильнику, но подходить не торопился. Наверное, из-за стикера «Материнского Рубежа», прилепленного к нашей машине. А ничего, крепись, волонтер, держись, волонтер.

– Не стесняйтесь, друзья! – призывала мама. – Это совершенно бесплатно…

Местные не стесняться не спешили, напротив, они как-то подобрались поплотнее, сдвинулись.

– Ма, они просто подойти не могут, – сказал Гоша. – Они же прикованы, как они твои сосиски будут брать?

– Действительно, – мама опустила мегафон и стала перемещаться поближе к несогласным.

Гоша поплелся с термосами за ней. Несогласные сомкнулись еще сильнее, но с места не сдвинулись, мешали оковы. На нас они смотрели все так же настороженно.

Мама осторожно на меня оглянулась.

– Они думают, что отравлено, – шепотом пояснила я. – Думают, что провокация.

– Какая еще провокация? – не поняла мама.

– Обычная, – ответила я. – Неизвестно – ты вообще кто? Может, тебя подослала администрация области. Возьмешь сосиску – поступишься принципами. И что это за протест с сосисками? Это не протест, это пикник какой-то. А потом, может, эти сосиски отравлены.

Мама растерялась, а я продолжала:

– Может, ты туда насыпала слабительного. Съешь сосиску, а тебя и скрутит, не успеешь отковаться и добежать до кустов, получится сплошная дискредитация. Спецслужбы не дремлют, ты зря телевизор не смотришь, у нас везде сексоты.

– Кто? – не поняла мама.

– Секретые сотрудники, – Гоша неожиданно проявил эрудицию.

Мама убавила громкости в мегафоне.

– Друзья, – произнесла она проникновенно. – Друзья, это не провокация! Это настоящие сосиски. Попробуйте.

Мама достала из термоса сосиску, сунула ее в булку, протянула прикованным. Те опять не прельстились.

Флюиды идиотизма сгустились в корпускулы, вот-вот град выпадет.

– Надо самой попробовать, – подсказала я. – Показать личным примером.

– На, – мама протянула мне сосиску. – Пожуй.

– У меня аппетита нет.

Мама сделала строгое лицо. Я отвернулась. Герда чихнула.

– Игорь, – мама повернулась к Гоше. – Игорь, попробуй сосиску.

– Попробуй, она не отравлена, – сказала я.

– Да я это… – Гоша не нашелся сразу.

– Ты же знаешь, я мяса не ем, – прошептала мама. – Съешь одну штуку – и все.

– Что все? – поинтересовалась я.

– Прекрати.

Мама хотела разозлиться, но при прикованных делать это было нельзя. Операция «DOBRO» оказалась под угрозой.

– Съешь, пожалуйста, сосиску, – сказала мама. – Я тебя прошу.

«Прошу» получилось раскатисто, так не сосиску просят съесть, так танковыми колоннами командуют.

Прикованные смотрели на нас уже с подозрением.

И тут подъехал зеленый ваген городского телевидения, из него выгрузилась сама Василиса де Туле, светская львица и ведущая программы «Час Пигг», я узнала ее по придорожным билбордам с рекламой ЗОЖ и по репортажам в стиле «собака стала мамой козленка». Василиса отряхнулась, окинула информационное поле профессиональным взглядом и, покачиваясь на неровном асфальте, направилась к нам.

– Ладно, – сказала мама Гоше. – До конца лета будешь свободен.

– Договорились, – крикнула я.

Я выхватила из рук матери сосиску и откусила. Гоша только растерянно раскрыл рот.

Я человек непривередливый, особенно по части еды, могу легко съесть вареный плинтус. Но бутерброд с сосиской оказался серьезным испытанием.

Во-первых, сосиска не раскусилась. Выяснилось, что мама сварила ее вместе с оболочкой, с толстой целлофановой шкуркой, которая при варке умудрилась утолщиться и упрочиться. Зубы у меня ничего, крепкие, но с первого раза сосиску не взяли.

Во-вторых тоже приключилось. Я поднапряглась, стиснула зубы, подлая сосиска поддалась и немедленно взорвалась кипятком. Ожглась неслабо, и язык, и губы и лицо. Очень хотелось хорошенько матюгнуться, но я стерпела. Стала жевать. Старалась даже аппетит изобразить.

Но тут случилось и в-третьих.

В булке оказался кирпич.

Конечно, не совсем кирпич. Если бы это был кирпич, я бы с ним справилась только так, но это был какой-то просто-напросто базальт. Зубы скрипнули, боль прострелила меня до затылка, я скривилась и вывалила бутерброд на землю.

Мама посмотрела на меня с раздражением и разочарованием. Протестующие переглянулись. Женщины принялись качать в коляске детишек. Мужчина в строгом костюме ошарашенно обернулся на полицейского.

– Вам плохо? – с интересом спросила подоспевшая Василиса де Туле.

Я промычала нечто универсальное, кивнула на маму. Мама улыбнулась. Василиса высвистнула из вагена оператора с камерой. А я вдруг подумала, что протест происходит как-то уж очень вяло. С тех пор как мы приехали сеять сосиски, протестанты не произнесли ни слова, только перешептывались и переглядывались. Не скандировали, не размахивали транспарантами, и вообще, как-то особо не активничали. И, кажется, никому не мешали.