Два талисмана - Голотвина Ольга - Страница 86

— Вот оно как! — уважительно отозвался Мирвик и глянул на Авиту. — А у моей госпожи тоже было письмо?

— Нет, я показала Раушарни свои рисунки, — твердо ответила Авита.

Мирвик недоверчиво хмыкнул.

Авита отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

Не верит — и правильно делает. Малевать декорации валиком — это не выводить рисунки на бумаге тонким угольком.

Но откровенничать она не собирается.

Если кто-то выкладывает вам свои секреты — он наверняка ожидает, что и вы ему ответите тем же.

Но Авита умеет хранить тайны, особенно чужие.

Не хочет Раушарни, чтобы все знали, кто он родом и откуда… ну и пожалуйста! Авита не станет бренчать о том, что отец «короля сцены» был в имении ее дяди старшим слугой, да и сам великий артист в детстве крутился на побегушках в господском доме. Стыдится он этого.

А несколько лет назад труппа чем-то не угодила королю, театр велено было закрыть на год. Труппа разбрелась на время. Раушарни, у которого денег на год не было скоплено, подался на родину. Там хозяин имения взял Раушарни на работу — за столом прислуживать. Вот этого актер втройне стыдится…

Авита тогда была еще девчонкой, под замком еще не сидела. Раушарни она запомнила. И он ее запомнил. Как увидел в коридоре театра — побелел. И работу ей дал, лишь бы не разболтала никому его секрет, лишь бы актеры его на смех не подняли.

Авита не разболтает. Хотя Милеста и так пытается выспросить, и этак:

— Как же ты его уговорила? Может, это колдовство? Может, ты не только двери накрепко запираешь чарами, а еще что-то умеешь?

Авита вдруг нахмурилась:

— Хотела бы я быть великой чародейкой! Я бы тогда вызнала, что сейчас делает Ларш. И помогла бы ему. Чует мое сердце: что-то с ним неладно…

Мирвик и Авита притихли. И каждый из троих молча попросил Безликих помочь молодому Спруту, где бы тот ни был…

Горько-соленая волна закатила дерущимся по оплеухе, залила глаза, ворвалась в горло, заставив кашлять и отплевываться. Враждебные объятия разомкнулись, оба противника уцепились за перевернутую лодку. Море разняло их, как взрослый человек разнимает детишек-драчунов.

Ульден оттолкнулся от лодки и поплыл туда, где гигантская каменная фигура пронизывала ночь взглядом-лучом.

Тут же за ним последовал Ларш.

Нет, это была не погоня. Юношу гнал к острову ужас. Он даже не догадался скинуть сапоги — ни барахтаясь в волнах, ни карабкаясь по скользким, обточенным водой скалам. Но паника, отнявшая разум, придала силы, и Спрут ползком выбрался на островок.

Он без сил опустился на холодные камни. Сапоги были полны воды, мокрая одежда облепила тело, холод пробирал до костей, болела рана на боку — но превыше всего царствовало в душе счастье спасения. Забыта погоня, забыт пропавший перстень… главное — позади осталась проклятая пучина!

«Да чтоб я еще хоть раз… — блаженно думал Ларш, припав щекой к валуну. — И на берег не затащат. Здесь останусь. До самой смерти. На маяке».

Во мраке захрустели под чьими-то ногами мелкие камни. Старческий голос — высокий, пронзительный — заговорил, обращаясь к кому-то:

— Ох, храни Безликие… ты откуда, приятель?

И ответ — негромкий, неразборчивый.

Ларш не пошевелился. Это его не касалось. Внизу, во мраке, ворочался и шумел черный ужас, но он не мог добраться до Ларша, не мог, не мог…

А смотритель продолжал громко, удивленно, приветливо:

— Надо же, беда какая… Ну, ничего, приятель, ничего! Сейчас пойдем в дом, я тебе дам переодеться в сухое, налью…

Фраза оборвалась коротким вскриком боли.

Этот вскрик воскресил разум Ларша.

Он вскочил и кинулся на крик. Споткнулся о что-то мягкое, нагнулся. Луна вынырнула из туч, посветила стражнику.

Смотритель маяка был без сознания, на лбу его была темная полоса. Но он дышал.

Ларш в смятении задержался рядом с беспомощным человеком.

Из мрака в полосу лунного света вылетел тощий подросток. Замер, потрясенный.

— Помоги ему! — властно бросил Спрут и кинулся в погоню за уходящим убийцей.

А луна светила-старалась, и виден был враг, бегущий к маяку, и хлюпала в сапогах вода — почему не вылил, дурак, было же немного времени… А сейчас времени уже нет, над ним каменная громада, оплетенная сетью веревочных лестниц.

Ларш знал, что на этом маяке нет каменных ступеней. Ему в детстве рассказывали про великана, подчиняющегося Клану Спрута. И с гордостью говорили: от исполина не отбито ни осколочка! Грузы тащит наверх лебедка, но и она держится на цепях и канатах, а не прибита к камню…

Воспоминание вихрем пронеслось в мозгу — и вот уже Ларш карабкается наверх. А рядом, чуть выше, по такой же веревочной лестнице лезет вверх Ульден.

Резкий порыв ветра рванул лестницы, оба прекратили движение. И тут сверху раздался голос — властный, убедительный, полный страдания:

— Ларш, уходи. Если останешься — погибнешь. Я этого не хочу.

Стражник заметил это «погибнешь» вместо «убью тебя». И понял, что ему угрожает нечто более опасное, чем схватка с убийцей.

— Что ты хочешь сделать? — спросил он.

Ветер стих, но оба противника не пошевелились. Они следили друг за другом, каждый готов был действовать при малейшем движении врага.

Но сейчас — и оба это понимали — была короткая передышка.

Переговоры.

Последняя возможность убедить противника отступить, сдаться.

— Чего хочу? — отозвался Ульден. — Этого уже сделать не смогу, ты помешал, не дал уйти без грохота. Придется оживить великана и увести его по мелководью. И горе тому, кто сунется нас остановить. А ты лучше спускайся. Иначе велю ему раздавить тебя, как блоху.

Перед глазами Ларша вскользь мелькнула картинка: каменные гигантские пальцы смыкаются на его теле. Мелькнула — и исчезла. Не до того было стражнику.

— Оживить великана можем только мы, Спруты, — солгал он.

— Нет! — В голосе лекаря зазвучала насмешка. — Нашел я в городском архиве старый пергамент… Обряд-то простенький, главное — сосредоточиться… — Ульден прервал себя на середине фразы. — Прошу, уходи, не доводи меня до убийства.

— Не доводить тебя? А Верши-дэра не ты отравил?

— Эту тварь не жалко. Застрял в Аршмире, притворялся, что у него подагра… а сам затевал подлые дела, я кое-что подслушал…

— А меняла с сыном?

— Это бернидийские-то лазутчики?

— Бернидийцы тебе нехороши? — Ларш удобнее перехватил веревку, не замечая боли в ободранных руках. — А кому ты хотел продать перстень — не бернидийцам, а? Только не говори, что хотел оставить себе, обучить великана танцам и выступать с ним по ярмаркам!

— Я — другое дело. — Ульден заговорил жарко, страстно. — Мне суждено свершить великое: избавить мир от болезней! Я на верном пути, но, чтобы создать Снадобье, нужны деньги…

— И за эти деньги ты продал свой город врагам? Представляешь, какая бы тут резня…

— Да. Это страшная цена, но я плачу за счастье мира. Не будет болезней, страданий…

— Ты платишь чужими жизнями, это нечестная сделка.

— Пусть. Нет ничего важнее Снадобья.

— Это твой город! Опомнись, лекарь!

— Мир важнее города.

Словно огромная хищная ящерица, Ульден скользнул вверх, на край пещеры. Он попал в поток света — и его страшная, исковерканная тень задергалась по облакам, подобно безумному демону.

Ларш поспешил следом. Он перевалился через толстую цепь, ограждавшую пещеру, при этом чуть не сорвался вниз — так обрушились на него пронзительный свет, жара, запах горелого масла.

Это была Бездна, это было хуже Бездны!

Посреди пещеры стоял котел, в котором пылало пламя. Изогнутые металлические зеркала собирали свет и бросали его наружу. Свет выплескивался между зеркалами, дрожал и свивался с тенями на стенах пещеры.

И жара, такая жара! Ларш разом забыл, что только что дрожал от холода в мокрой одежде.

Ослепленный Спрут споткнулся, крепко обо что-то ударился (тут же понял, что это лебедка). Упал — и всем телом ощутил дрожь в массиве камня.