Два талисмана - Голотвина Ольга - Страница 20

Как и Ульден, Ларш поинтересовался: каким ремеслом владеет барышня?

Авита не только рассказала о своих занятиях живописью и о наррабанском искусстве мгновенных портретов, но даже продемонстрировала свое умение. Развязала висящий на левой руке бархатный мешочек, достала одну дощечку, покрытую слоем воска, и заостренную палочку. Несколько уверенных движений палочкой по дощечке — и вот уже Авита демонстрирует новому знакомому результат:

— Вот! Наррабанцы называют это горхда!

На дощечке красовался портрет наглеца, только что оставленного лежать в кустах сирени. Странное впечатление: резкие, скупые штрихи, словно набросок к будущему портрету… но уже сейчас видно и явное сходство, и насмешка художника над неприятным ему человеком. Вроде все как в жизни — а вылитый козел!

— Интересно! — сказал Ларш, возвращая художнице дощечку. Он уже прикидывал, кого из аршмирских любителей искусства может заинтересовать необычный стиль, и сожалел, что плохо знаком с городской знатью (все-таки рос в дядюшкином замке, а в Аршмире бывал наездами). — Это только на воске — или на бумаге тоже можно?

— Как раз на бумаге и полагается рисовать, дощечку я просто ношу для набросков.

— Еще интереснее, — улыбнулся Ларш. Но тут же спохватился: — О, пришли! Надо спросить кого-нибудь, в каком доме живет… э-э… как зовут госпожу?..

Проходящая мимо старушка охотно указала им дорогу, и вскоре оба стояли перед зеленой калиткой. Сквозь широкие щели видна была посыпанная песком дорожка.

— Сейчас открою, — сказал Ларш. — Тут можно просунуть руку в щель и дотянуться до щеколды.

Руку-то он просунул и до щеколды дотянулся, но вот откинуть щеколду не сумел, как ни старался.

— И не получится, — донеслось из-за забора. — Если секрета не знать, нипочем не откроешь!

В щели было видно, что по дорожке к ним спешит низенькая пожилая женщина.

Она откинула щеколду, распахнула калитку, скользнула взглядом по черно-синей перевязи Ларша и гневно подбоченилась:

— Семи лет не прошло, как явился! За «крабом» только пошли — состаришься, пока дождешься! Или надеялся, что за это время покойница оживет, возиться с нею не надо будет?.. — И скосила любопытные глаза на Авиту: — А это что за барышня?

Если у Мирвика и мелькнула мысль, что ему предстоит сладкая жизнь за кулисами театра — знай сиди да сочиняй новые сцены к старым пьесам! — то эта мысль быстро улетучилась.

Едва благодетель-Спрут удалился, как новому театральному работнику вручили метлу и сказали: «Сцену, зрительный зал и улицу перед входом… Вперед!»

Расстроился ли Мирвик? Как бы не так! Он принял метлу, как воин принял бы из рук мага зачарованный меч. Сочинять стихи — это прекрасно, но что-то в этом ненастоящее. Тряхнешь головой — и развеется наваждение. А вот метла — нечто вполне ощутимое!

Первая в жизни работа, за которую не рискуешь угодить в тюрьму…

Мирвик вихрем прошелся по театру — и актеры, на которых он привык смотреть с благоговением, едва успевали шарахаться с его пути. А на улице парень снизил скорость, зорко поглядывая по сторонам: не пройдет ли мимо кто-нибудь из старых знакомых, не позавидует ли?..

Закончив, отнес метлу в чуланчик под лестницей и с удовольствием напился воды из глиняного кувшинчика с крышкой, стоявшего на полке в коридоре для каждого, кого одолеет жажда.

Проходящий мимо комик Пузо снисходительно кивнул Мирвику:

— Следить, чтоб тут всегда была вода, тоже твое дело!

Мирвик понятливо закивал, глянул на дно кувшинчика и помчался за водой, с гордостью ощущая, что его место в театральной жизни становится все значительнее.

Потом Мирвика усадили за работу, которую, как он уже узнал, все в театре ненавидят, но выполняют по очереди: штопать занавес. Тяжелая ткань едва не расползалась под руками и при малейшем движении поднимала тучу пыли. Но парень млел от счастья: напротив пристроился с иглой сам великий Раушарни, а на противоположной стороне гигантского полотнища уселись прямо на досках сцены две владычицы зрительских сердец — Барилла Сиреневая Звезда и Джалена Прямое Зеркало. Лица у обеих были надутые и злые, иглами красавицы орудовали с явным отвращением, но отказаться не осмеливались: обе были наказаны за драку.

Кто ее начал — ведомо лишь Безликим. Каждая, разумеется, обвиняла соперницу. Раушарни объявил, что обе хороши, и засадил красоток за латание занавеса — на безопасном расстоянии друг от друга, чтоб иголками не дотянулись.

В старых платьях, пыльные и чумазые, актрисы походили на поденщиц, что не умаляло восторга Мирвика. Он ни на миг не забывал, что эти женщины умеют превращаться в королев, принцесс, чародеек.

— Как думаешь, — спросил Раушарни Мирвика, вдевая прочную нитку в иглу с большим ушком, — молодой Спрут насчет занавеса… слова на ветер пылью не бросает? Сумеет уговорить тетушку? Ведь кровь есть кровь, и родственные чувства стократ сильней, чем крепостные стены…

Манера Раушарни вставлять в речь фразы из пьес восхищала Мирвика. Он и сам охотно попробовал бы так, но с непривычки не рискнул и отозвался скромно:

— Да вроде не бренчит. Думаю, попросит госпожу супругу Хранителя. А уж как она скажет…

— То-то и оно — как она скажет… Шей, паренек, не отвлекайся. Вон с твоего края бахрома оторвалась, а ты пялишься на эти… эти цветочки с шипами. Погоди, вот повертятся они у тебя перед глазами, так надоедят, что и смотреть на них не захочешь. Как на унылый бесконечный танец струй дождевых по серой мостовой…

— Уж так мы тебе надоели, Раушарни? — кокетливо спросила Барилла.

— Как собаке блохи, — напрямую, без речевых красивостей сообщил старый актер. — Жаль, что не могу разогнать всю вашу шайку бездарей и играть все роли в одиночку!

— Как, и женские? — не удержался Мирвик.

Раушарни, задорно приподняв бровь, покосился на юношу. Ухмыльнулся. Поднялся, подошел к маленькому столику, стоявшему в углу сцены, где над разбросанными листами бумаги и очиненными перьями возвышались стеклянная чернильница и глиняный кувшинчик с крышкой. (Мирвик уже знал, что в кувшинчике разбавленное водой вино — напиток, которым великий артист любил промочить горло).

Откинув крышку кувшинчика, Раушарни сделал несколько глотков. Обернулся к собеседникам, которые вдруг превратились в зрителей. И начал мягко, задумчиво:

Казалось бы, седовласый господин с резкими чертами лица, читающий стихотворное девичье признание в любви, должен выглядеть глупо. А Раушарни — не выглядел! Он не пытался сделать свой голос тонким, как у юной девушки. Женственными были только интонации. В них звучали и нежность, и тревога, и грусть. Лицо старого актера смягчилось, глаза засветились.

У Мирвика перехватило горло от волнения. Он обернулся к Барилле и Джалене, чтобы поделиться своим восхищением. Но восторженные слова застряли на языке, едва юноша взглянул на поджатые губки красавиц.

До сих пор актрисы бросали друг на друга ядовитые взоры. Отвернись только Раушарни, они охотно возобновили бы недавнюю драку. Но сейчас, забыв на мгновение распри, они объединились перед лицом общего противника.

— Да, — вздохнула Барилла, — смотрю я на тебя, Раушарни, и вспоминаю: как же хорош ты был в «Принце-изгнаннике»!

— Конечно, — подхватила Джалена соболезнующе, — мужчине не дано передать в игре всю сложность женской натуры…