У самого Черного моря - Авдеев Михаил Васильевич - Страница 6

– Гляньте, товарищ комиссар, как пес побитый, – подметил Бугаев.

Летчика нигде не было видно. Пошли к скирде соломы. Бугаев, оглянувшись, увидел вдалеке что-то ослепительно блестевшее на солнце. Спросил разрешения у Ныча сбегать посмотреть. Пока комиссар с двумя вооруженными карабинами сержантами и шофером шарил вокруг скирды, Бугаев принес фонарь кабины «мессершмитта». Плексиглас целый, ни единой трещины.

– Побудьте тут, – сказал Ныч. – Съезжу в деревню, чего доброго там задержали, або видели куда побежал.

В деревне с тесной улочкой, на которой едва разминутся две арбы, было не больше десятка голых, без единого деревца дворов. Ныч вылез из кабины полуторки, и увидел старика у крайней хаты, направился к нему.

– Не видал, дедусь, как сбили немецкий самолет? – спросил Ныч.

– Видал, видал, – охотно ответил старик, утирая слезящиеся глаза.

– А немецкий летчик куда побежал?

– Туда видать, – старик показал сухой, морщинистой рукой в сторону Перекопа. Ныч хлопнул себя ладонями по бедрам.

– Ax, бисова ж его, фашистская душа, я так и знал: втече, забеспокоился он и, забыв с досады поблагодарить старика за «ценные сведения», кинулся к машине. – Давай скорей к скирде, – сказал он шоферу, забираясь в кабину. – Захватим ребят и в погоню, а то уйдет, чтоб он скис.

Полуторка круто развернулась, затарахтела по скошенной степи пустым кузовом. Еще издали Ныч видел, как Бугаев приставил к скирде сверкающий на солнце фонарь кабины Me-109, потоптался возле него с двумя другими сержантами, отсчитал сколько-то шагов. Втроем вскинули карабины, почти не целясь, выстрелили дробным залпом и побежали к фонарю. Вдруг из скирды, у самого фонаря, по которому стреляли сержанты, кто-то вывалился на землю, тонкий и длинный, как жердь, и руки вверх.

Ныч почти на ходу выскочил из машины и разразился тирадой:

– Ах, ты ж чертов дед, – выругался он. – Вот так «ценные сведения».

– Нэ стрэляйт. Ихь арбайтер. Плен. Ихь – арбайтер, плен. Нэ стрэляйт, – твердил немец.

Пленного в сером новеньком комбинезоне обступили, разглядывали с любопытством. Молодой. Железный крест на шее. Глаза вперил в карабины, что держали русские на руке.

– Трухнул подлец, – сказал Бугаев. – Думал мы по нему стреляли.

Фашист побледнел, руки задрожали.

– Ихь найн дейче, – забормотал он. – Ихь бин йостеррайхер, ихь бин йостеррайхер.

– Никак в штаны напустил, – прокомментировал Бугаев.

Все рассмеялись.

– Он говорит, что сам рабочий, – пояснил Ныч. – Сдается в плен. Он – не немец, а австриец. Отберите у него оружие.

Бугаев снял с пояса пленного кобуру, вытащил из нее хромированный парабеллум.

– Вот это штучка, – сказал он тоном знатока-оружейника. – Никак именной. Что-то написано. – Бугаев передал пистолет Нычу. – Прочитайте, товарищ комиссар.

Ныч посмотрел надпись на рукоятке пистолета, сказал, что им награжден летчик Юлиус Дитте за особые слуги при взятии острова Крит.

Другого оружия у пленного не нашли. Отвезли его штаб авиагруппы. Бугаев прихватил и фонарь с тремя аккуратными дырочками от пуль,

– Хорошие портсигарчики выйдут, – подметил шофёр.

– Портсигарчики, – передразнил его Бугаев. – Видишь? – он похлопал по выпуклой части фонаря у пулевого отверстия. – Летчикам надо показать. Говорили, что стекло на кабине «мессершмитта» крепче брони. А на деле? То-то!

Заместитель командующего ВВС Черноморского флота генерал Ермаченков поблагодарил Ныча и сержантов поимку и доставку немецкого летчика, позвонил Любимову.

– Приезжай, познакомлю с твоим крестником. Допрашивать при тебе будем. Жду. И ты, Батько, останься, – сказал он Нычу, положив трубку.

Не прошло и пяти минут, как Любимов прилетел на УТ-2. В учительской школы, где размещался штаб группы, доложил генералу. Ермаченков встретил командира эскадрильи, не скрывая своего расположения. Всего месяца полтора назад прибыл генерал на Черное море с Балтики и за этот короткий срок полюбился ему комэск Любимов. Воюет эскадрилья почти без потерь, а на ее счету уже около девятнадцати сбитых самолетов противника, удачно сопровождает бомбардировщиков и штурмовиков, и сама более десяти раз штурмовала коммуникации и передний край немцев. Так было над Перекопом. А до этого эскадрилья с первого дня войны прикрывала с воздуха город и главную базу флота – Севастополь,

Генерал с удовольствием пожал руку Любимова, обнял его, расцеловал. Потом отстранил от себя, посмотрел на комэска внимательней, не убирая руку с его плеча:

– Молодец.

Перехватив беспокойно блуждающий по комнате взгляд капитана, догадался:

– Жаворонкова нет, – успокоил он Любимова. – Уехал на передовую, брата его там ранило… Здорово ты с ним познакомился! Не обижайся на него, он только с виду грозный бывает, а в душе человек добрый. Ты еще мне не попадался в переплет – я ведь сгоряча тоже могу наговорить лишнего. А ты и на меня в таком случае не обижайся. Морская вода высохнет – соль останется. Ну, проходи, садись.

Но прежде чем Любимов добрался до указанного стула, ему пожали руку находившиеся в комнате начальники штаба Фрайдорфской авиагруппы полковник Страутман, военком полковой комиссар Адамсон и капитан Мелихов, числящийся формально командиром группы. Генерал за это время распорядился ввести пленного и позвать штабного писаря, знавшего немецкий язык.

Пленный переступил порог, сделал три шага вперед, остановился. Он был в форме фашистского летчика. Сзади него стали у дверей два матроса с винтовками. Тут же вошел штабной писарь. Ермаченков велел конвоирам побыть за дверью, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился возле пленного.

– Вот он, любуйся, – сказал генерал Любимову. – Гитлеровский выродок Юлиус Дитте.

При упоминании имени Гитлера пленный вытянулся по стойке смирно, задрав подбородок. Любимов встал, подошел поближе посмотреть живого немецкого летчика. Генерал продолжал, обращаясь теперь к Дитте:

– Отлетался, завоеватель. Знаешь, кто оборвал твою карьеру? – Ермаченков показал на Любимова. – Русские летчики капитан Иван Любимов и старший лейтенант Авдеев. Запомни это, когда-нибудь пригодится.

Писарь перевел слова генерала. Пленный закивал головой, что-то залопотал по-своему и протянул руку Любимову… Рука врага повисла в воздухе.

Наступила неловкая заминка. Нужно было приступать к допросу. Генерал подошел к немецкому летчику, испытующе посмотрел в его глаза.

– Итак, Дитте, вы в плену и надеюсь будете откровенны, – начал Ермаченков через переводчика. – Яков Яковлевич, – обратился он к полковнику Страутману, – записывайте. – И снова к пленному. – Скажите, Дитте, с какого аэродрома вы летаете?

Пленный молчал. Ермаченков пригласил его к столу, развернул изъятую у него карту, повторил вопрос. И снова никакого ответа.

– Напугался, – заключил кто-то. Ермаченков повернулся к писарю.

– Скажи ему, сержант, что никто его не тронет. Скажи, что ему будет сохранена жизнь, если не станет врать.

Писарь пояснил пленному условие генерала и добавил, как заметил Ныч, от себя лишнее. Ныч хотел сказать об этом Ермаченкову, но странное дело – от последних слов писаря Дитте затрясся, побелел и заговорил, торопливо показывая на карте место базирования его части.

– Шаплинка. Шаплинка.

– Аэродром Чаплинка? – уточнил начальник штаба.

– Я, я. Чяплинка.

Дитте ответил на все вопросы подробней, чем от него требовали, и было похоже, что говорил правду. Из его показаний штаб группы узнал, что на аэродроме Чаплинка базируются только истребители. Непонятно лишь было, каким образом после обильных дождей, в бездорожье Украины снабжается аэродром Чаплинка горючим и боеприпасами. Ведь там ни шоссейных, ни железных путей близко нет. Пленный раскрыл и этот, пожалуй, самый главный секрет: ежедневно в полдень на аэродром садятся до десяти тяжеловозов Ю-52 с полными баками бензина, каждый из которых заправляет одновременно по четыре истребителя Me-109. Транспортные «Юнкерсы» доставляют боеприпасы и продовольствие. Дитте попросил лист бумаги и нарисовал схему аэродрома, места стоянок истребителей, где и как происходит заправка их бензином, склад боеприпасов. Зенитной артиллерией аэродром не защищен.