Сахарный ребенок - Громова Ольга - Страница 25

— Ты же говорила: человека по делам видно!

— Да, ты права. Если судить по делам, получается не очень хорошо. Если он не знает, что происходит, — значит, не такой уж мудрый руководитель. Вот если директор совхоза не будет знать, что в его совхозе делается, он же тогда руководить не сможет, а он должен за всё отвечать. Так ведь и с государством. А если Сталин всё знает, но не может или не хочет остановить, значит, он не такой уж справедливый? Может быть и так. Беда в том, что мы сейчас этого не узнаем. И узнаем, возможно, очень нескоро. Знаешь, у нас с тобой только один вариант сейчас есть: ничего не принимать на веру, никакие громкие слова, лозунги, обвинения и славословия, а думать своей головой и слушать своё сердце. Сердце не обманывает.

— Как это — слушать сердце? Оно же просто бьётся.

— Так говорят про то, что не поддаётся словам. Помнишь, ты спрашивала, почему сослали Купрановых? Я объясняла тогда, что после революции всех состоятельных крестьян, у кого хозяйство было хорошее, большое, объявили врагами народа и эксплуататорами. Обозвали обидным словом «кулаки» сразу тысячи людей по всей стране и всех «раскулачили». А ты меня слушала и спрашивала: ведь они хорошие люди и всем помогали, и нам помогли, и работать умеют хорошо, честно — какие же они враги? Это и называется «слушать сердце»: ушами ты слышишь про врагов народа, а сердце не верит, чувствует, что это не так.

— Почему же тогда многие верят? У них что, сердца нет?

— Верят чаще всего люди, которые не привыкли думать сами, которым не хватает знаний… или смелости, чтобы думать самим. Ведь гораздо проще поверить в то, что тебе сказали, и просто делать, что велят… Ну вот, — вздохнув, сказала мама, — ты начинаешь всё больше понимать, и тебе есть над чем подумать. Пойдём ужин готовить?

— Пойдём!

XVII. Трудная зима сорок третьего

Учебный год шёл своим чередом. В начале третьей четверти у нас появилась новая учительница. Куда исчезла та, что учила нас с первого класса, мы не знали. Просто после каникул она не пришла на работу, да и в посёлке её тоже больше не видели.

Новая учительница была из эвакуированных и только что переехала к нам из Кара-Балты, чтобы преподавать в нашей школе. В первый день она строго спрашивала нас, что мы проходили по разным предметам, на каком месте остановились, что нам читала и рассказывала старая учительница. Велела назавтра принести в школу все учебники и тетради, какие у кого есть. С тетрадями было совсем плохо — приспосабливали кто что мог. Писали на оборотах старых бланков из конторы, сшивали тетрадки из обёрточной бумаги и расчерчивали строки по линейке. Писать на такой бумаге было трудно — чернила расплывались и буквы получались похожими на пушистых гусениц или ёжиков. И учебники у нас были старые, довоенные, которые ученики передавали друг другу — от старших к младшим. В войну новые учебники купить было негде — во всяком случае, до нашего совхоза они не доходили. Учебниками можно было меняться, или их продавали по дешёвке те, кому они уже были не нужны. Учебник мог быть один на двоих или даже троих, и уроки делали по очереди.

У меня, например, не было учебника по русскому языку, и заданные на дом упражнения я обычно переписывала сразу после уроков из учебника соседки по парте. А учебник истории я получила по такому вот обмену. У соседки старшая дочка училась уже в седьмом классе, а младшая — в третьем. Ещё осенью мы узнали, что у младшей нет учебника по математике, зато у них сохранился учебник истории для четвёртого класса, по которому училась старшая ещё до войны. Мы отыскали мою привезённую из Чалдовара математику для третьего класса и поменяли на учебник истории. Он оказался в хорошем состоянии, и я пообещала на будущий год вернуть, чтобы младшая сестра могла учиться по нему же.

На следующий день учительница проверила, какие у кого есть учебники, и велела всем открыть «Историю» на конкретных страницах. Прошла вдоль парт, покачала головой… Учебники все старые. У кого-то чистенькие, как у меня, у кого-то в чернильных пятнах. Мария Михайловна продиктовала нам номера страниц, где должны быть закрашены чернилами портреты и фамилии деятелей революции, которые объявлены теперь врагами народа. Если у кого-то они ещё не закрашены, она велела сделать это дома, чтобы не тратить время на уроке.

Дома я взяла ручку, чернильницу и открыла учебник на нужных страницах. С портретов на меня смотрели маршалы Тухачевский и Блюхер. Блюхер был знаменитый герой Гражданской войны. И про Тухачевского в учебнике было чуть-чуть написано. Эти слова и фамилии тоже полагалось закрасить. Я почему-то вспомнила историю про снятые портреты в Галерее 1812 года, которую мне рассказывала мама. Там после восстания декабристов портреты тех героев Отечественной войны, кто был причастен к заговору, сняли и уничтожили. А ещё я вспоминала о Барклае де Толли. Он был великий полководец, а его обвиняли в том, что он нарочно велел нашей армии отступать, будто он тоже враг русского народа. Нет, нельзя мазать чернилами по лицам… Это как-то неправильно. И папа говорил, когда я ещё маленькая была, что пачкать портрет — всё равно что пачкать живое лицо.

И кто знает, может, они как мы? Вовсе никакие не враги народа, а их просто оклеветали? Нет, не буду я этого делать, пожалуй. С мамой вечером посоветуюсь.

И села за уроки.

К приходу мамы меня уже занимали совсем другие темы: надо было расспросить её про новости, рассказать, что в посёлок приехал с фронта раненый сын школьной сторожихи. Он вообще-то раньше жил не в «Эфироносе», а в Каптал-Арыке, где работал чабаном — пас совхозное стадо. Но теперь вот потерял ногу и приехал к матери. Работать чабаном на костылях невозможно. А в нашем совхозе, говорят, работы нет… В общем, пока мы всё это обсуждали, про портреты я так и не вспомнила.

На следующий день в школе первым уроком была история. Учительница велела всем открыть учебники и показать, что портреты и фамилии тщательно замазаны чернилами. Ну что ж… Я тоже открыла учебник, где оба портрета были в неприкосновенности. Учительница остановилась возле моей парты и строго посмотрела на меня.

— Нудольская, я же велела зачернить портреты врагов народа. Разве ты забыла?

Я встала.

— Не забыла.

— Что такое? Ну-ка встань прямо и отвечай полным ответом.

— Нет, Мария Михайловна, я не забыла, но я… не смогла этого сделать.

— То есть как?

— Когда я ещё была маленькая и раскрасила портрет в альбоме, папа сказал, что мазать по портрету карандашом — всё равно что кидать грязью в лицо человеку.

— Ах, во-о-о-от как… Папа сказал… Но ведь это не просто лица — это враги народа. Их судил советский суд! И мы должны быть беспощадны к врагам нашей социалистической Родины, особенно сейчас, когда наша страна сражается с внешним врагом — гитлеровскими захватчиками. И мы должны быть бдительны, потому что внутренние враги и их пособники тоже не дремлют, они пытаются нанести вред изнутри, чтобы ослабить нас в этой войне! Разве твой папа этого не знает?

Я стояла, опустив глаза, и молчала. Мне не хотелось говорить ей, что я не видела папу уже много лет и даже не знаю, где он. И уж подавно я не собиралась сообщать ей, что его тоже называют врагом народа. Я думала о том, что я буду говорить, если она велит завтра привести в школу маму.

— Она сама небось враг народа! Она же ссыльная! — раздалось вдруг откуда-то сзади. Я вздрогнула и вскинула голову. Встретилась взглядом с огромными чёрными глазами Фриды, обернувшейся ко мне с первой парты, и вдруг увидела: она хорошо понимает, почему я этого не сделала. Мне стало немножко легче — я не одна. Я не обернулась поглядеть, кто кричал. И так знала — Алтынбек.

Учительница внимательно посмотрела на меня.

— Ладно. Садись и подумай о моих словах и о своём поведении. Мы обсудим это потом. А сейчас, дети, открываем параграф номер…