Дети Ноя - Жубер Жан - Страница 8

Я обернулся к отцу и понял, что на сей раз он действительно встревожен. Покачав головой, он положил мне руну на плечо, словно пытаясь приободрить.

— Видал? Жуткое зрелище, правда? Но ведь когда-нибудь он кончится.

— И свет какой-то странный.

— Да, почти металлический… Ладно, пошли вниз. Осторожно, не оступись.

Пока отец закрывал окно, я, стоя внизу, смотрел на лампу, мирно освещавшую сеновал. И вдруг она показалась мне такой крошечной и трогательной — эта лампа с последним огоньком, упрямо противостоящим грозившей нам тьме.

Надо сказать, что с тех пор, как мы поселились в горах, мы привыкли к снегопадам. Четыре-пять снежных месяцев в году — этого вполне достаточно для такой привычки, и на нашей памяти случилось уже немало буранов, заметавших дом и отрезавших нас от деревни, правда, не более чем на двое суток. Снегоочиститель сразу же прокладывал дорогу из деревни, и жизнь продолжалась так, словно ничего не произошло. Однако ни разу еще снег не достигал такой высоты, а электричество не отключалось так надолго. Значит, сейчас — и мы почувствовали это уже с понедельника — происходило что-то ненормальное. Да, именно «ненормальное»! Это слово сразу же пришло мне на ум, но я сказал себе, что, возможно, я поддался минутному впечатлению и скоро порядок будет восстановлен.

— На сей раз дело рискует затянуться, — сказал Па, когда мы вернулись в столовую. — Придется потерпеть два-три дня, не меньше. Не волнуйтесь, всякое случается. Просто надо собраться, вот и все! Да-да, собраться, — повторил Па и добавил, что дом у нас крепкий, еды и дров хватит надолго.

Правда, электрические радиаторы не работают, но ведь мы всегда обогревали дом большим камином, и старая чугунная печка, которую Па не пожелал выбросить, легко может быть снова пущена в дело. Надо только держать открытыми двери всех комнат. В чулане полно сухих дров, а в случае необходимости можно прорыть ход в снегу, чтобы добраться до поленницы у передней стены и пополнять из нее запасы топлива, точно из шахты. В общем, с этой стороны проблем не будет.

Нужно будет, конечно, позаботиться, и о том, чтобы не задохнуться, но и здесь особой опасности нет. Чердачное окошко обеспечит приток свежего воздуха, да и каминная труба тоже свободна от снега. Маловероятно, что ее забьет, — ведь даже если снег поднимется так высоко, все равно в трубе он растает от жара.

Пламя в камине горит ровно, без чада, оно освещает комнату, где отец зажег обе наши керосиновые лампы: он утверждает, что для поддержания духа свет необходим. Важно также заниматься делом и не распускаться. Ноэми должна помогать матери на кухне, сам он будет колоть дрова и следить за огнем, я займусь нашими животными. Каждый обязан сам стелить постель и убирать свою комнату. Пылесос не работает, значит, столовую будем подметать по очереди. А в оставшееся время можно делать все, что душе угодно: читать, рисовать, играть, мастерить что-нибудь, да мало ли всяких занятий! Несколько дней вполне можно обойтись без телевизора, радио и проигрывателя. Жалко, конечно, что не работает видеофон, — с его помощью мы могли бы пообщаться с Жолем и его семьей, с друзьями из деревни и узнать, как они там выходят из положения. Ну что ж, делать нечего, потерпим!

— Итак, за дело! — сказал Па и, желая подать нам пример, притащил в гостиную свой верстак. Здесь тепло, он будет работать вручную, поскольку станки не действуют, и ничего страшного, так даже лучше!

И вот он уже склонился над тисками и орудует напильником и стамеской так, словно ничего не случилось, словно и не давят на нас снаружи эти пять метров снежного покрова. Его круглые очочки в железной оправе, лицо, заостренное вниманием, и изящно-точные жесты придают ему вид одного из тех мастеров-ремесленников былых времен, каких можно увидеть только на старинных гравюрах.

Сейчас он завершает отделку шахматного коня, вернее, его гривы, длинной и волнистой, точно женские волосы. Стамеска прорезает в дереве миниатюрные бороздки, и тонюсенькие стружки падают на стол. Когда отец увлекается работой, он перестает разговаривать, он впивается в свое произведение взглядом настоящего маньяка. Иногда он даже пользуется сильной лупой.

Мама читает, полулежа в глубоком кресле. Ноэми, облокотясь о стол, рисует и сосет свой карандаш. Я опустил на колени «Робинзона Крузо» и, заложив пальцем страницу, размышляю о главе, которую только что прочел: ту, где Робинзон, гуляя по песчаному берегу, с ужасом обнаруживает следы пиршества дикарей-людоедов.

Я смотрю на огонь, на лица родных, на мебель, поблескивающую полировкой в сумрачной глубине столовой. Я настороженно вслушиваюсь, но, если не считать потрескивания поленьев да кудахтанья курицы в сарае, кругом стоит все та же глубокая тишь.

Подойдя к отцу, я слежу за его движениями, разглядывая инструменты, стружку, обвивающую лезвие стамески.

— Можно, я посижу здесь, рядышком? Я тебе не помешаю?

— Вовсе нет!

Фигурка представляет неподвижно сидящего всадника. Одной рукой он натягивает невидимые поводья, так что его конь, вскинув голову, свирепо оскалился. В другой руке, поднятой на уровень глаз, он держит не шпагу, как велит традиция, а цветок гелиотропа. Если же взглянуть спереди, то лошадь весело смеется. Мой отец просто обожает такие фокусы.

Мне — что этот всадник, что его конь — все ужасно нравится, и я, затаив дыхание, восхищенно наблюдаю за работой до тех пор, пока отец не откладывает стамеску и не поднимает глаза.

Тогда я говорю:

— Мировой у тебя вышел всадник!

— Что, нравится?

— Очень. А конь смеется?

— Да, в некотором роде, но это грустный смех. Ты когда-нибудь видел, как лошадь оскаливает зубы, когда ржет? В этом есть что-то ужасающее.

Так мы беседуем о лошадях, о грустном лошадином смехе. Ма отвлекается от книги и рассказывает нам, что она часто видит лошадей во сне: они появляются из какой-то темной расселины в земле, точно муравьи, потом вырастают прямо на глазах и взлетают в небеса. Ноэми тут же встревает с просьбой: «Пап, а ты купишь мне лошадку?» Так мы беседуем, почти забыв про снег.

Однако когда часы бьют четыре, отец выходит из комнаты и опять поднимается на чердак. Сверху до нас доносятся сперва его шаги, потом скрип оконного ставня.

Вернувшись, он сообщает нам, что ничего не изменилось: снегопад продолжается, ветер улегся, снега понемногу прибывает, но, поскольку начало смеркаться, видимость очень плохая.

Ма встает с кресла и — в который уже раз за этот день — нервно щелкает выключателями, снимает трубку видеофона, набирает номер, ждет и с разочарованной гримасой кладет трубку на место.

— Не старайся понапрасну. Чудес не бывает, — говорит ей отец. — И снегоочистителя нет как нет. Впрочем, сегодня ему к нам и не пробиться.

Внезапно он переводит взгляд со своих ручных часов на стенные.

— Уже почти пять! Самое время пролететь самолету. Его будет хорошо слышно из камина.

Он всовывает голову в камин, вслушивается и, поскольку ему неудобно ждать в такой позе, подтягивает к себе стул и садится боком, прислонившись спиной к стене.

— Ничего не слышу, — говорит он наконец. — Ничего похожего на самолет.

— Ты уверен?

— Совершенно уверен.

— Может, он сменил трассу, — говорит Ма.

— Может быть…

Покачав головой, он подбросил в огонь несколько поленьев. Из углей брызнул яркий сноп искр. Кот испуганно подпрыгнул и забился под стол.

Как всегда в свободный от школы вечер, я отправился вместе с отцом доить корову и козу. Па утверждал, что это занятие — часть нашего воспитания: мол, приходится только сожалеть о том, что такие вещи не преподают в школе.

Он поставил фонарь «летучая мышь» на короб с зерном, подальше от соломы.

— Надо быть очень и очень осторожным, — предупредил он. — Представляешь, что будет, если мы устроим здесь пожар!

— Как в Чикаго? [17]