А где же третий? (Третий полицейский) - О'Брайен Флэнн - Страница 14

Скажи, что ты живешь в крайней бедности и нищете. Сам попроси у него денег.

Это будет нетрудно сделать, ответил я на предложение Джоан.

— У меня нет никаких денег, ни монет, ни бумажных, ни чеков, ничего, — сказал я довольно спокойным голосом. — У меня нет ни квитанций из ломбарда о заложенных вещах, ничего такого, что можно было бы обменять на деньги. У меня нет ничего ценного. Я такой же бедняк, как и вы. Я, знаете ли, сам хотел попросить у вас немного денег, мне в дороге пригодятся.

Я чувствовал, что начинаю нервничать, и что спокойствие покидает меня. Теперь я уже не лежал, а сидел и смотрел на маленького человека. Он отложил в сторону трубку, вытащил откуда-то длинный крестьянский нож и начал поворачивать его в разные стороны и пускать лезвием солнечные зайчики.

— Даже если у тебя нет денег, я все равно лишу тебя жизни, — проговорил он, хихикая.

— Послушайте, послушайте, что я вам скажу, — сказал я суровым голосом. — И убийство, и ограбление — преступления против закона. К тому же, забрав мою жизнь, вы ничего не прибавите к своей, потому что у меня серьезное легочное заболевание и мне сказали, что через полгода я умру. Более того, во вторник гадание по чаю в моей чашке показало мрачную картину — скорые похороны. Вот послушайте, как я кашляю.

И я выдавил из себя страшный, ухающий кашель. От этого кашля, как от набежавшего ветра, качнулась трава у моей склоненной головы. В то же время я раздумывал, не вскочить ли мне и не броситься ли бежать. Это было бы простейшим решением.

— Но и это еще не все, — добавил я. — Видите ли, я частично сделан из дерева, и в моей деревянной части начисто отсутствует какая бы то ни было жизнь.

Этот хитро-затейливый человечек вскочил на ноги, издавая сдавленные крики удивления. Взгляды, которые он на меня бросал, не поддаются описанию. Я улыбнулся ему и задрал штанину, чтобы он мог видеть мою деревянную левую ногу. Человечек подошел поближе и стал внимательно осматривать деревяшку. Он даже провел по ней своим твердым пальцем. После чего снова уселся на землю, спрятал нож и опять воткнул в рот свою трубку. Все это время табак в трубке, находившейся у него в кармане, очевидно, продолжал гореть. Это я заключил из того обстоятельства, что он, не мешкая, поместил трубку в уголок рта и стал дымить ею, да так сильно, что окутался голубым и серым дымом, и я даже подумал, не загорелась ли на нем одежда. Сквозь дым я все же мог разглядеть, что теперь он смотрит на меня дружелюбным взглядом. Продымив так некоторое время, он обратился ко мне, на этот раз задушевно и радушно:

— Я тебя не трону, парнишка.

— Со мной эта неприятность — когда я сломал ногу, — случилась в Муллингаре, — взялся объяснять я. Я чувствовал, что добился его расположения и опасность насилия миновала. А потом он сделал нечто такое, что привело меня в изумление: потянул вверх штанину своих собственных обтрепанных внизу брюк и явил мне свою деревянную, тоже левую ногу. Нога была гладкая, хорошей формы и довольно толстая — и сделана она была действительно из дерева.

— Забавное совпадение, — воскликнул я. Теперь было понятно, почему его отношение ко мне так резко поменялось.

— Ты отличный парень, — радостно сказал он, — и я ни за что не тронул бы тебя. Я бы ни за что не подверг твою личность какому-нибудь ущемлению. Я старший над всеми одноногими в округе. Думал, что знаю всех, а оказывается, не знал. И не знал только тебя. А теперь знаю, и ты будешь моим приятелем. Если на тебя кто-нибудь косо посмотрит, я тут же вспорю ему брюхо.

— Спасибо, это действительно по-приятельски, — согласился я.

— Вспорю так, что все кишки будут нараспашку. — Он сделал широкий жест рукой. — Если влипнешь в какую-нибудь неприятность с бабой, тут же дай мне знать, и я тебя от нее спасу.

— Никакого интереса к женщинам я не испытываю, — пояснил я с улыбкой. — Для развлечения лучше пилить скрипку.

— А это неважно, кого пилить. Пусть против тебя целая армия ополчится или набросится какая-нибудь там собака, я приду на помощь со всеми нашими одноногими, и мы им всем повспарываем животы. Меня зовут Мартин Финнюкейн. И это, кстати, мое настоящее имя.

— Ну, что ж, вполне подходящее имя, — высказал я свое мнение.

— Мартин Финнюкейн, — повторил он, прислушиваясь к своему голосу с таким выражением на лице, словно это звучала наисладчайшая музыка в мире. Человечек откинулся на спину и окутался клубами дыма, который он удерживал в себе, не выпуская до тех пор, пока он, казалось, вот-вот не лопнет, а потом резко выдыхал все, что в нем накопилось, и почти полностью скрывался из виду.

— Скажи мне вот что, — проговорил он сквозь дым после долгого молчания. — У тебя есть desideratum[11]?

Надо признать, этот странный вопрос оказался для меня полной неожиданностью, но я ответил на него мгновенно: сказал, что у меня есть дезидератум.

— Ну и чего же тебе хочется больше всего на свете?

— Найти то, что я ищу.

— Это отменный дезидератум, — важно проговорил Мартин Финнюкейн. — И каким же образом ты собираешься сие осуществить? А может быть, ты возымел намерение дать ему дозреть и измениться удобным для тебя образом, и когда ситуация mutandum, то довести ее ultimo, в конечном счете, до приемлемой фактитивности, до свершения, так сказать?

— Каким образом собираюсь? Пойду в полицейскую казарму и попрошу полицейских указать мне, где я могу отыскать то, что ищу. Кстати, может быть, вы могли бы мне подсказать, каким образом я мог бы добраться до казармы, если буду идти от того места, где мы сейчас находимся?

— Может быть, и мог бы, — неопределенно проговорил господин Финнюкейн. — А у тебя есть ультиматум, который ты мог бы им предъявить? Дескать, не скажете, тогда я вас...

— Да, у меня есть один такой тайный ультиматум.

— Уверен, что это отменный ультиматум, — высказал уверенное предположение господин Финнюкейн, — но я не буду просить тебя изложить его мне, раз ты называешь его тайным.

Судя по тяжкому запаху, который стал долетать до меня, Финнюкейн выкурил весь табак, находившийся в чашечке трубки, и теперь курил, так сказать, саму трубку. Финнюкейн засунул руку в карман, который почему-то находился совсем рядом с его промежностью, и извлек оттуда какой-то круглый предмет.

— Вот тебе золотая монетка[12] на счастье, — сказал Финнюкейн, действительно протягивая мне золотой. — Это будет золотым знамением твоей золотой судьбы.

Я высказал ему свою, так сказать, золотую благодарность, хотя, присмотревшись к монетке, обнаружил, что это всего лишь новенький блестящий пенс. Но виду не подал и положил пенс в карман так, словно то была действительно очень ценная монета. Я был доволен тем, как мне удалось уладить дело с этим эксцентричным, странным, чудаковато изъясняющимся братом по деревянной ноге. С того места, где я сидел у дороги, была видна маленькая речка, протекавшая поблизости. Я поднялся на ноги и воззрился на покрытую белой пеной воду. Река бурлила, зажатая с двух сторон тесными каменистыми берегами, в воздух летели обильные брызги. Бурный поток с шумом поворачивал на извиве и исчезал из виду.

— Казарма располагается дальше по этой же дороге, в миле отсюда, — сообщил Мартин Финнюкейн. — Я проходил мимо нее сегодня утром. Иди по дороге и смотри по сторонам — там, где речка поворачивает в сторону, ты и найдешь казарму. Если присмотришься повнимательнее, то увидишь темные спинки форели, она возвращается, как и обычно в это время, после отменного завтрака, которым рыбу угощают у казармы — двое полицейских, живущих в казарме, выливают в воду похлебку и вообще бросают в воду остатки завтрака. Но вот обедают они не в казарме, а там, где у человека по имени МакФитерсон есть булочная в деревне, в которой все дома стоят тылом к воде. У этого МакФитерсона есть три фургона и легкая повозка, чтоб возить хлеб в горы. У него есть лавка и в Килкишкиме, и открыта она по понедельникам и по средам.