Командир и штурман - О'Брайан Патрик - Страница 47

– Надеюсь, писать вы еще не разучились? Иначе вам придется пойти в обучение к писарю.

Они закивали головами: да, сэр, они в этом уверены, они постараются. Но капитан, похоже, не был в этом убежден, он велел им сесть на рундук, достать перья, листы бумаги, передать ему вон ту книгу, которая великолепно подойдет для диктовки.

Вот как получилось, что Стивен, расположившийся в тиши своего лазарета, чтобы поразмыслить о недуге пациента со слабым наполнением пульса, услышал голос Джека, неестественно медленный и какой-то зловещий, который проникал с палубы вместе со свежим воздухом через вентиляционную отдушину.

– Квартердек военного корабля можно, по справедливости, считать национальной школой обучения значительной части нашей молодежи. Именно здесь молодые люди привыкают к дисциплине и обучаются всем интересным деталям службы. Пунктуальность, чистоплотность, добросовестность и быстрота – вот чему в ней регулярно обучают; здесь приобретают привычку к трезвости и даже самоотречению, которая не может не оказаться чрезвычайно полезной. Научившись повиноваться, они научатся и командовать.

«Так, так, так», – сказал про себя Стивен и тут же вспомнил о бедном, исхудалом матросе с заячьей губой, лежавшем рядом с ним на подвесной койке, – вчерашнем новобранце, с вахты правого борта.

– Сколько вам лет, Чеслин? – спросил он.

– Даже не знаю, сэр, – отвечал Чеслин с безразличием, к которому примешивалась толика нетерпения. – Думаю, лет тридцать или около того. – Последовала длительная пауза – Мне было пятнадцать, когда умер отец. Если поднапрячься, то я смог бы сосчитать количество урожаев, которые за это время собрал. Только мне никак не собраться с мыслями, сэр.

– Понятно. Слушай, Чеслин. Ты тяжело заболеешь, если не будешь есть. Я велю принести тебе супа, и ты должен его проглотить.

– Спасибо, сэр. Но я совсем не чувствую вкуса мяса. Да мне и не позволят его съесть.

– Зачем ты рассказал матросам о своем ремесле? Некоторое время Чеслин не отвечал, лишь тупо смотрел на доктора.

– Видно, пьян был. Ихний грог был жуть какой крепкий. Но никогда не думал, что они будут такие злые. Думал, что жители Карборо и его окрестностей не станут рассказывать о моем занятии.

В эту минуту засвистели к обеду, и жилая палуба – участок кубрика, отгороженный Стивеном с помощью парусинового экрана от лазарета, – наполнилась гвалтом голодных людей. Впрочем, гвалтом, имевшим известную закономерность: группа из восьми матросов устремлялась к своему участку, опускались подвесные столы, висевшие на бимсах. Появлялись деревянные миски с солониной (еще одно доказательство, что был четверг) и горохом, принесенные с камбуза, а также грог, приготовленный мистером Пуллингсом в ендове возле грот-мачты и бережно, словно святыня, доставленный вниз.

Перед Стивеном тотчас образовался коридор; он проходил мимо улыбающихся лиц и приветливых взглядов, заметил несколько человек, которым утром смазывал мазью спины. У них были удивительно веселые лица, в особенности у чернокожего Эдвардса, чьи белые зубы резко выделялись в полумраке; заботливые руки убрали с его дороги скамью; корабельного юнгу с силой крутанули вокруг своей оси, чтобы тот «не смел поворачиваться спиной к доктору – где твои гребаные манеры?». Добрые люди, такие приветливые лица, но они морят голодом Чеслина.

– У меня в лазарете имеется любопытный больной, – сказал Мэтьюрин, обращаясь к Джеймсу Диллону, с которым они коротали за портвейном свободное время. – Он умирает от истощения; вернее, умрет, если мне не удастся побороть его апатию.

– Как его зовут?

– Чеслин, у него заячья губа.

– Я его знаю. Работает на шкафуте, вахта правого борта. Ни рыба ни мясо.

– Неужто? А между тем в свое время он оказывал важные услуги мужчинам и женщинам.

– Какие именно?

– Он поедал их грехи.

– Господи помилуй!

– Вы пролили свое вино.

– Вы мне расскажете о нем? – спросил Диллон, вытирая лужицу портвейна.

– Когда кто-то умирал, посылали за Чеслином. На груди у покойника лежал кусок хлеба; он съедал его, принимая на себя грехи умершего. Ему совали в руку серебряную монету и выгоняли из дома, провожая плевками и швыряя вдогонку камни.

– А я-то думал, что это только бабьи сказки.

– Ничуть не бывало. Дело обыкновенное, хотя об этом никто не рассказывает. Мне кажется, моряки относятся к таким вещам гораздо хуже остальных. Он проговорился, и на него тотчас набросились. Те, с кем он трапезовал, выгнали его; остальные с ним не разговаривают, не разрешают ему ни есть, ни спать рядом с ними. Физически он здоров, но, если я ничего не предприму, через неделю он умрет.

– А вы велите привязать его к трапу и пропишите сотню ударов плетью, доктор, – отозвался казначей, занимавшийся у себя в каюте расчетами. – Когда в период между войнами я жил в Гвинее, там были негры, которые мерли как мухи в Среднем Проходе из одного лишь страха, что их увезут из родных краев и от друзей. Многих из них мы спасли тем, что по утрам хлестали их кнутом. Но сохранить жизнь этому малому актом милосердия не будет, доктор. Все равно его задушат, свернут шею или выбросят за борт. Моряки могут смириться со многим, только не с человеком, приносящим несчастья. Он словно белая ворона, которую остальные заклюют насмерть. То же самое произойдет с альбатросом. Поймайте альбатроса – сделать это легко с помощью лески, – нарисуйте ему на груди красный крест, и его собратья вмиг разорвут его на части. Мы немало развлекались таким образом возле мыса Доброй Надежды. Матросы ни за что не разрешат этому малому трапезовать вместе с ними, даже если пройдет полсотни лет. Правда ведь, мистер Диллон?

– Ни за что не позволят, – согласился лейтенант. – Скажите мне, бога ради, зачем он поступил на флот? Ведь он доброволец, а не из рекрутского набора.

– Полагаю, ему надоело быть белой вороной на суше, – сказал Стивен. – Но я не позволю, чтобы моего пациента убили матросские суеверия. Надо поместить его туда, где его не будет преследовать людская злоба. Если же он поправится, то я сделаю его помощником фельдшера, он будет жить отдельно от остальных. Так что этот малый…

– Прошу прощения, сэр, привет от капитана, и не желаете ли взглянуть на нечто поразительно философское? – воскликнул Бабингтон, ворвавшись к доктору словно пушечное ядро.

После полумрака кают-компании в ярком пятне света с палубы Стивен, прищурив глаза, с трудом различил старого ловца губок – высокого грека, стоявшего в луже стекавшей с него воды у планширя правого борта и с довольным видом державшего в руке кусок медной обшивки. Справа от него, сцепив руки за спиной, с торжествующим видом стоял Джек Обри; слева – большая часть вахты. Матросы вытягивали шеи и наблюдали за происходящим. Грек протянул кусок позеленевшей обшивки Стивену и медленно перевернул. На другой стороне доктор увидел маленькую темную рыбку с присоской на затылке, прочно приклеившуюся к металлу.

– Прилипала! – воскликнул Стивен с чувством изумления и восторга, которого от него ожидали грек и капитан. – Живее несите ведро! Будьте осторожней с прилипалой, мой добрый, славный Губка. О, какое это счастье – видеть настоящую прилипалу!

Выдался штиль, и оба ловца губок – старый и молодой – соскребали с днища судна водоросли, замедлявшие ход «Софи». В прозрачной воде было видно, как они перемещались по натянутым вдоль судна тросам, к которым были привязаны сетки с картечью, задерживая дыхание минуты на две. Иногда они ныряли под киль и всплывали с другого борта. Но только теперь старый Губка обнаружил своим зорким глазом их коварного общего врага, спрятавшегося под шпунтовым поясом обшивки. Прилипала была так сильна, объясняли ему греки, что оторвала кусок обшивки. Но это еще что: она была достаточно сильна, чтобы помешать движению шлюпа даже в свежий ветер! Но теперь они ее поймали – конец ее проказам, твари этакой, и «Софи» помчится как лебедь. Насчет силы этой рыбы Стивен хотел было поспорить, воззвать к их здравому смыслу, указать на размеры рыбки длиной всего девять дюймов, на незначительную величину ее плавников; но он был слишком мудр и слишком счастлив, чтобы уступить соблазну, и ревниво унес ведро к себе в каюту, чтобы без помех пообщаться с прилипалой.