Оглянись! Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 29

Минут через пять она подала мальчишке пёстрое лоскутное одеяло:

— Вот укройся, а то в щели может спину надуть…

Она спустилась к обедающим и стала подавать то мочёные яблоки, то капусту.

Лёшке было хорошо лежать на сене и смотреть на сидящих за столом отсюда, сверху, сквозь кружевные ветви цветущих яблонь…

Он задрёмывал, просыпался и снова слышал разговор за столом, и звяканье стаканов, и тоненькое постанывание самовара.

Лёшка не понимал, отчего ему здесь, в деревне, так хорошо. Оттого ли, что тут красиво? Или потому, что никто его не воспитывал? Не стоял над душой? Или оттого, что бабушка Настя была похожа на его бабушку? Наверное, от всего вместе.

«Вот поселиться бы здесь навсегда! — думал он. И тут же тоскливо думал: — А как же мечта о пальмах и море? А как же дзюдо? Нет, здесь только короткий отпуск! Вот я вернусь в город — я всем покажу!»

— Что он у тебя грустный такой? — услышал сквозь дрёму Кусков, понял, что дед Клава спрашивает про него, и насторожился. — Не хворает, часом?

— Да нет! — ответил Вадим. — Мать у него замуж вышла.

— Ах, — всплеснула руками бабушка. — А его бросила?

— Да нет. Он сам ушёл.

— Отчим, что ли, плохой? Пьяница? — спросил Антипа.

— Да нет, там всё сложнее…

— Да что ж? — удивилась бабушка. — Ежели люди хорошие, так что ж не жить? Она, наверное, женщина молодая…

«Ну вот, — подумал Лёшка. — Вот и всё. И никто меня понять не может. Раз молодая, так можно и замуж выходить…» Он вспомнил, какое у матери бывало счастливое лицо, когда приходил этот Иван Иванович, и, чтобы не застонать, закусил ладонь.

— «Молодая»! «Молодая»! — вдруг, к великому Лёшкиному изумлению, возмутился дед Клава. — Ты этих делов понимать не можешь! Страдает он!

— Да что ж страдать? — сказала бабушка. — Коли люди хорошие… Или он своей матери счастья не желает?

— Вот заладила! — крякнул дед. — Сказано — ты этих чувств понимать не можешь!

— Ну так что ж ты кричишь? Чем я виноватая?

— Я не на тебя кричу, — утих старик. — Я оттого кричу, что объяснить не могу. А парнишку понимаю! И всем его страданиям сочувствую.

— А мать что, не страдает? У ней, может, любовь?

— Любовь! — опять заголосил Клавдий. — У ей любовь, а ему на эту любовь глядеть, как в муравейнике сидеть! Тут на край света побежишь. Любит он мать, вот и бежит… Сколь ему годов?

— Тринадцать, — сказал Вадим. И Лёшка удивился, откуда он знает.

— Во! — сказал дед. — Ах он бедный!

Чего угодно ожидал Кусков, но только не этих слов.

Когда он думал о матери, то ему казалось, что все в мире будут его осуждать! Будут говорить: «А, это тот Кусков, который не хочет своей матери счастья! Это тот Кусков, который думает только о себе…»

«Да, — ответил бы Кусков, — я такой. Я, к вашему сведению, ещё хуже, чем вы думаете! Я на любую подлость, к вашему сведению, готов! Мать я теперь ненавижу!»

И вдруг этот нелепый старик, похожий на ощипанного петуха, говорит: «Ах он бедный!»

«Это я-то бедный?» — обмер Кусков. Он чуть было не закричал: «Никакой я не бедный! Я, если хотите знать, ни в ком не нуждаюсь…»

Но вдруг Лёшка почувствовал, что в горле у него появился ком…

«Что это?» — смятенно подумал он.

— Ты его побереги, — говорил Вадиму дед. — Он парень ничего.

— Я вот маленькая была, сестра моей матери второй раз замуж шла, как детишки радовались.

— Маленькие были! Да и жрать тогда было нечего! — кричал дед Клавдий. — Мне вот одиннадцать годов было, когда отца убили. Как я опасался, что мать замуж пойдёт! По всем ночам плакал! Думал, ежели замуж пойдёт, так на войну сбегу. «Мамынька, — говорю, — родненькая, ты только замуж не ходи! Я день и ночь работать буду!»

— А она чего? — спросил Антипа.

— А она говорит: «Стара я для невест! Да и не за кого, сынок, идти, все на войне!» Я кричу: «А когда придут?» — «Ни за кого я от тебя не пойду!» Вот и весь сказ. А всё ж нервы были на пределе, всё, бывало, убегу в поле да плачу!

— И чтой-то мы росли, ни про каки нервы не слыхали, — сказала бабушка. — Выдумываешь ты всё, Клавдюша…

— Да ну тебя! Ставь лучше самовар. Это чувства! Их словами не расскажешь… — Он горестно подпёр голову рукой. — Ты думаешь, он умом не понимает? Он всё умом понимает, а сердце ему другое говорит! Кричит сердце!

Далеко в лесу куковала кукушка, трещали кузнечики, где-то совсем близко пробовал голос соловей.

— А он тебя любит! — сказал дед Клава Вадиму. — Прямо как собачонка за тобой.

— Любит, — прогудел Антипа.

— Вы думаете? — сказал Вадим.

Глава одиннадцатая

Весела была беседа

— Алик! Алик!

Кусков ошалело сел на сеновале.

— Вставай! Ишь как заспался, всю беседу проспишь. — Дед Клавдий теребил его за ногу. — Вставай, все уж по лавкам сидят.

— Я как-то незаметно уснул… — оправдывался Лёшка.

— Да тут воздух — чистый витамин, с его и спится! — объяснил дед. — Айда в избу.

В избе было полно народу. Незнакомые Кускову мужики и женщины, старики и старухи сидели за длинным столом. Звенели ложки, вилки…

— Ето нам минус! — кричал дед Клава. — Гость заспался, а мы и забыли.

«Да про меня всегда забывают, потому что я лишний», — привычно подумал Кусков и тут же спохватился: ведь дед-то специально за ним пошёл! И припомнил он стариковский вздох: «Ах он бедный!», и захотелось вдруг Лёшке сесть к старику поближе.

— Я бы с вами сел… — сказал он.

— А мы тебе кумпанию найдём, что тебе со стариками сидеть. Вот — барышня тебе. Тоже отличница.

«Вот я и в отличники попал», — усмехнулся про себя Кусков.

Рыжая девчонка протянула ему руку лодочкой:

— Катерина.

— Альберт, — буркнул Кусков, дивясь её густющей огненной косе и усаживаясь рядом.

Вадим сидел где-то у самого окна, под иконами. Он разрумянился и улыбался, но глаза его, цепкие глаза художника, хватали интересные стариковские лица, старинные рубахи, словно фотографировали.

— Клавдей! Клавдей! — кричали из угла. — Доставай гармонию!

— А что, — кричал дед Клава. — Закусывайте, а потом не жалей полов, отпляшем напоследок.

— Почему напоследок? — спросил Лёшка.

— А вы что, ничего не знаете? — спросила Катя.

— Катерина! Катюша! — кричали ей из-за стола. — Сделай выходку — начни!

— Да ну! — отмахивалась девочка.

Дед Клава развёл гармонику, и она полыхнула на пол-избы расписными розовыми мехами, словно жар-птица махнула крылом…

И такая рассыпалась кадриль, что Кусков так и застыл с поднятой на вилке большущей картофелиной. А ноги у него сами собой начали приплясывать.

Немолодой мужик, совсем незаметный за столом, вдруг скинул звякнувший медалями пиджак, крутанул ус и прошёлся по горнице.

Он вроде и не плясал, так просто ходил, притопывая каблучками. Вот он сделал круг, другой, словно навивал в горнице пружину, которая уже звенела в воздухе и вот-вот готова была сорваться.

— И-и-и-и-их-х-х! — выкрикнул он вдруг, махнул ногой под потолок, чуть не под лампу, и такая дробь рассыпалась по половицам, такой и плеск, и мелькание ладоней наполнили дом, что Кускову показалось, будто он и сам пляшет.

И вот уже две женщины сорвались и пошли вслед за танцором, а минуту спустя всё вокруг ходило ходуном, казалось — крыша слетит и дом раскатится по брёвнышку.

В этот момент страшно пожалел Кусков, что не умеет плясать!

Катя носилась пламенем по избе, и коса её мелькала как лисий хвост.

— Валяй! — кричал дед Клава. — Разноси! Эх! Кавалер нонеча слабый пошёл, необученный! Мне бы годков несколько скинуть, я бы показал молодца!

Но Лёшка обратил внимание на то, что у Кати было совсем невесёлое лицо. Она плясала, будто боялась расплакаться… Лицо у неё было бледным, губы закушены…

«Да что ж такое происходит? — подумал Лёшка. — Ведь она в самом деле чуть не плачет».