Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 6

- Устным народным творчеством называется, - начала бойко Фомина и пошла крутить: - Народное творчество называется народным, потому что его создавал народ, поэтому оно народное…

Борис Степанович подпёр своей длинной ладонью щёку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.

- Всё? - удивлённо спросил он. - Жаль. В таком стиле можно отвечать часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой ответ вознаграждение будет минимальное.

- Два? - радостно выкрикнул второгодник Сапогов.

- Знакомая отметка, Сапогов? - спросил учитель и влепил в журнал здоровую, жирную двойку,

Фомина стала красная, как свитер, и раздражённо хлопнула крышкой парты.

- Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарёв.

И Панама пошёл и заработал четвёрку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть.

Ну, а сегодня скандал произошёл. На большой перемене остались все в классе - объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:

- Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.

- Как принять? - засмеялся Столбов. - Мы ещё с начала года ни одной газеты не выпустили…

- Ну и что? Нот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.

- Не могу я сегодня.

- Ну, завтра.

- И завтра не могу, - ответил Пономарёв, - занят я, ребята.

- И когда же ты бываешь свободен? - ехидно так спрашивает Васька.

- В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу.

Тут все как закричат:

- А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарёв выделяется, хочет особенным быть!

- Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, - говорит Васька. - Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал… У тебя что, уважительные причины есть?

- Есть, - сказал Панама.

- Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы её стараемся максимально освободить. Идём навстречу.

- Не могу я объяснить. А причины есть, - твёрдо ответил Панама.

Тут опять все как закричат. И вдруг встаёт Машка Уголькова и говорит:

- Что вы пристали? Я за него останусь.

Все сразу замолчали.

- Пономарёв, - говорит она, - не такой человек, чтобы врать.

- Ха! - сказал Столбов.

- Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка; за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать - это показуха!

Тут опять все как закричали! А Пономарёв смотрел на Уголькову, точно видел её в первый раз.

Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:

- А всё-таки Маша Уголькова - хороший человек.

- Да? - усмехнулся Борис Степанович. - Из чего ж это следует?

- Из поступков.

- Ну, ежели из поступков, тогда конечно.

- А вы как считаете?

- А я считаю, что Маша - человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она - красивая…

- Ну да! - засмеялся Панама. - У неё нос конопатый!

- А ей это идёт, - отжимая тряпку, ответил учитель. - А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком.

Панама долго не мог заснуть, всё думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: “Эффект - впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь” - и ничего не понял.

Глава девятая

ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ

Конус выздоровел окончательно.

Он весело ржал и топотал, когда Панама или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за куртки, когда они натягивали седельные подпруги или застёгивали на его тонких пружинистых ногах ногавки - кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия не побил копытами, не поранился.

Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в седло. Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищённо, как умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу.

Высокий, тёмно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь, пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что это под ним упруго ступает жеребец.

Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней. Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом Степановичем.

Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно кто очень легко и просто.

Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о сёдла. Лошади шли под ними боком, а то и вовсе останавливались. Одни кудлатый конек выскочил в середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в седле, как мешок.

- Сидеть, сидеть! - кричала женщина-тренер.

Мальчишка цеплялся изо всех сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок.

А всё-таки Панама им завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.

- Что, брат, нравится? - подъехал Борис Степанович. - Хотелось бы так?

- Да!

- Ну вот… А я всё ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне покачалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.

- Я так никогда не смогу, - грустно сказал Панама.

- А это мы посмотрим. - И с места поднял коня в галоп.

В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход.

Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он ещё до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чипов, ни званий, что он отхлестал ремённым кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашён на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что, когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: “Свою жизнь я отдал на благо лошадей…” И когда Панама ещё только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.

- Денис Платонович, позвольте? - спросил Борис Степанович.

- Прошу… - раздалось раскатисто за дверью. - А, Боренька, здравствуй, голубчик! - Панаму старик словно не заметил.

Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.

- Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся - больше прыгай…

- Я не с этим сегодня, - сказал Борис Степанович. - Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?

- Я ещё из седла не падаю. И память не изменяет, - засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.