Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 47

- А вы спойте какую-нибудь испанскую песню, - попросил я.

Кляйст улыбнулся.

- Я знаю немецкую песню про испанских добровольцев. Её написал Эрнст Буш, немецкий антифашист.

И он запел негромко, прокуренным, непривычным к пению голосом: “Э вива ля Испанья!” И глаза у него сделались стальные и далекие, словно он смотрел издалека на горящий Мадрид, на бойцом, идущих в бой.

И в этот момент грохнуло!

- Ложись! - крикнул товарищ Кляйст. - Ложись!

Мы попадали на землю. Далеко в распаханном поле стояло облако пыли. И товарищ Кляйст побежал туда. Он побежал неуклюже, боком, спотыкаясь о борозды.

Облако осело, и мы увидели, что горит трактор Гриши Пчёлко. А сам солдат свесился из кабины.

Несколько колхозниц поднялись, чтобы кинуться на помощь.

- Лежать! - нелепым тонким голосом закричал наш начальник лагеря. - Женщины, держите детей!

И он тоже побежал по вспаханному полю. А товарищ Кляйст уже был рядом с трактором. Мы видели, как он обхватил рукой Гришу и выволок его из горящей кабины.

Алевтина прижимала наши головы к земле, и другие женщины кричали на мальчишек, чтобы они не вставали.

Кляйст перехватил Гришу за руку и взвалил его на спину. Наш начальник лагеря был ещё далеко и не мог ему помочь.

И тут вместо трактора выросло огромное чёрное дерево. Даже не дерево, а куст высотою до неба. У него было красное основание и дымная верхушка.

Маслянистое огненное облако вырвалось из этого куста и проглотило товарища Кляйста с Гришей на плечах. Навзничь упал наш начальник лагеря, взлетели в воздух какие-то тряпки. И грохнуло во второй раз! Да так, что нас прижало к земле и горячий ветер разметал по полю сено…

Когда я поднял голову, через борозды спотыкаясь шёл наш начальник лагеря, и больше до самого леса не было ничего.

Глава четырнадцатая

ФЕРЦАЙН, БИТТЕ!

Телега догнала меня у поворота.

- Обратно наш Боря из лагеря убег, - сказал дядя Толя.

Он поднял меня под мышки в телегу. Дядя Коля правил Рыжкой, а жеребёнок бежал рядом, то пускаясь вскачь, то останавливаясь и пробуя травку на обочине. В телеге были навалены столбики и планки, сидеть было жёстко, но я терпел.

- Почему же он всё-таки подорвался? - Этот вопрос всё время меня волновал.

- Судьба, стало быть, его такая, - сказал дядя Коля-мордвин, поправляя протез, который стучал о дно телеги.

- Какая там судьба! махнул рукой дядя Толя. - Что она его допрежь-то щадила? Ведь он с конца войны по сю пору на минах.

- Так ведь он же не сапёр!

- То-то что не сапёр. В минах не разбирался. Тракторист он. У них в войну рядом с селом аэродром был. Так вот он поначалу на этот аэродром с отцом пришёл. На тракторе ездили, воронки заравнивали. Потом отца-то убили, так он один стал ездить. Непостижимой души был парень! Это ж подумать страшно! Бомбят! Рвётся кругом, а он на открытом поле со скоростью восемь километров в час взлётную полосу ровняет!

Мужчины закурили. Замолчали. Я сидел на корточках, держась за борта, и меня стукали планки, наваленные в телеге.

- Так, майор рассказывал, он и кантовался при аэродроме. После войны в колхозе опять с трактора не слезал. А тут срок служить пришёл. Опять на трактор - минные поля пахать. Я месяц назад видел, как он работал, так у меня мурашки по спине бегали. Едет, плугом мины выворачивает, а сапёры потом подбирают. Это ж какие нервы надо иметь…

- Так как же он тут-то недосмотрел? - допытывался я.

- А бог его ведает… - вздохнул конюх.

- Майор-то объяснял предположительно, - сказал дядя Толя. - Он не мину зацепил, а трос, которым мины были связаны. И не плугом, а гусеницей… Вот одну мину и рвануло. А самого, видать, контузило. Он мотор не выключил. Трактор ехал, за трос тянул, пока всю связку не рвануло.

- Да как же сапёры-то эти мины не обнаружили?! - Я готов был кричать от горя.

- Они на глубине. Да и не всякую мину миноискатель обнаружит. Ящик деревянный с толом или динамитом, а в бок - взрыватель - вот тебе и вся мина, миноискатель её не чувствует, а силы она большой. Куда тебя несёт! - закричал он на жеребёнка, который сунулся под колёса к материнскому вымени. - И этот с ним погиб… - вздохнул он. И мы подумали про товарища Кляйста. - Как он про Испанию-то пел! Ты, Боря, эту песню разучи. Хорошая песня.

Мы выехали на луг. Теперь он был уже весь скошен, и высокие стога сена подымались к небу. Посреди поля стоял фанерный обелиск.

- Смотри ты! Выкрасили! - сказал старик.

Я глянул вперёд. Ярко-красный обелиск был похож на свёрнутое знамя.

- Где и краску-то достали? Сейчас сурика днём с огнём не найдёшь…

У обелиска на коленях стоял человек и докрашивал основание. Это был Александр.

- А ну-кось, подсоби! - попросил его дядя Коля. Они вынули из телеги столбики, планки, лопаты.

Скоро новенькая ограда поднялась вокруг обелиска. Дядя Толя вынул из сумки бутылку с пробкой из скрученной газеты, редиску, хлеб.

- Помянем, - сказал он, наливая в стакан мутную жидкость. - Мне-то нельзя по здоровью… Эй! - позвал он немца. - Садись.

- Данке, - немец застегнул мундир, оборвал нитки с обшарпанных обшлагов.

- Николай, скажи слово.

Дядя Коля принял стакан и задумался. Он долго морщил лоб, а потом сказал коротко:

- Вечная память Грише Пчёлко, русскому солдату, и товарищу Кляйсту, погибшим в борьбе с фашизмом.

Он горестно вздохнул и залпом выпил. Дядя Толя налил второй стакан и подал немцу. Александр потупился. Немец, стоял на коленях, и большие руки его заметно дрожали.

- Ферцайн, - сказал он тихо. Он говорил почти шёпотом, у него не хватало слов. - Это есть вина германский народ…

- Весь-то народ не виноват, - сказал дядя Толя. - Товарищ Кляйст тоже народ германский.

- Я. Да. - Эйхель очень волновался. - Народ есть люди. Каждый человек… - У него дрожал подбородок. - Народ не есть масса, народ - много, каждый человек. Человек думайт: “Я не народ, народ другое”. Нихт! Нихт! Каждый есть народ. Каждый есть вина. Кроме Кляйст! Я инженер, майн фатер дас арбайтен. Рабочий. Я учился, учился, учился… Фатер арбайтен… работал, а я учился на деньги. Много учился. Забастовка, революция! Я сказал: “Александр, какой твой дело? Ты есть учиться. Ты строить дороги. Хорошие дороги”. Гитлер зажигай рейхстаг. Надо думай! - Александр яростно стукнул себя по лбу. - Александр, думай! - крикнул он ещё раз. - Найн! Я сказал: “Не твоё дело! Отец работай - ты должен учиться. Ты инженер - строить дороги. Не думай! Закрывай глаза, не твой дело!” Я строй дороги, - он повернулся ко мне. - Фроляйн говорил правда: по моя дорога шли танки, шла война. Я делал война! Я убиваль своя дети! - Он быстро вытер глаза. - Ферцайн. Простите… Гитлер сказал: “Коммунист есть враг. Кляйст - враг Германия”. Найн! - закричал он и выпрямился. - Кляйст есть Германия! Такой главный Германия! Гитлер есть враг Германия!

Старики не перебивали его. И Александр говорил, с трудом подбирая слова, и я понимал, что он говорит не только нам, он говорит и себе.

- Нельзя быть в сторона. Невозможно. Никогда. Кляйст, Гришка - прости!

Он выпил. И повесил голову.

Старики долго ничего не говорили.

- Ты вот что… - сказал дядя Толя. - Ты, когда в Германию поедешь, скажи там, которые не понимающие, что, мол, мы народу-то не враги. И никогда врагами не были. Мы фашистам враги! Понял?

- Я, я! - загорячился Александр. - Понимайт. Я был нейтралитет, моя вина нейтралитет. Я сейчас есть антифашист! И другие антифашист.

- А насчёт прощения… - продолжал старик. - Рази ты своих детей воскресишь? Вот ему отца воскресишь? - Он заткнул бутылку, покидал лопаты в телегу. - Тут про другое надо думать: чтобы вот ему, - он кивнул на меня, - чтобы ему войны не увидеть. Так вот, чтобы им не воевать. Вот оно и будет вечная память Кляйсту и Грише.

Он напихал мне в карманы молодой редиски, сунул за пазуху кусок хлеба с салом. И телега покатила в деревню.