Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 4

В это время через двор проводили лошадей. Они были все как на подбор, очень высокие. Панама таких никогда не видел. Копи шли, нервно подрагивая кожей и всхрапывая. Огромный рыжий жеребец вдруг рванулся и стал на дыбы. Конюхи закричали страшными голосами и повисли на верёвках, как акробаты. Копь проволок их, мотая головой, через двор, тут его скрутили и завели в дверь дома, которая зияла как тёмная пропасть.

- Так. Ясно. Вот разделаюсь с аспирантами - приеду. Э? - сказал Пётр Григорьевич. - Да ты, как тебя, Пономарёв, плачешь?

- Да! - закричал Панама. - Это ветеринары, которые животных лечат, это, значит, как Айболит! А какой же вы Айболит! Вы всю кровь из коней высасываете, как вампиры! Лошадь вам всё здоровье отдаёт, а вы её в зоопарк. Вы никакие не доктора! Вы хуже зверей… Волк тот хоть сразу загрызёт, а вы постепенно все соки вытянете! Живодёры!

Панама кричал, топал ногами и размахивал кулаками перед самым носом Петра Григорьевича. Все доктора столпились вокруг них и смущённо переглядывались.

- Перестань орать! - вдруг тонким голосом крикнул Пётр Григорьевич.

И Панама сразу замолчал, только всхлипывал, глотая слёзы.

- Нгуен, идите сюда! Вот! Вот! - Пётр Григорьевич вытащил в круг маленького вьетнамца. - Расскажите, как у вас в госпитале дети от столбняка умирали. Расскажите этому припадочному! И вы, и вы, пожалуйста, - он схватил за руку огромного африканца, - расскажите ему, как у вас целая деревня отравилась консервами и погибла, потому что не было сыворотки от ботулизма! Пётр Григорьевич суетился, лицо у него было в красных пятнах, руки тряслись. - Он меня учить будет! Он меня будет укорять! Слюнтяй! Научись сначала людей жалеть!

Панама махнул рукой, повернулся и побежал.

- Стой!

Но он не останавливался, он бежал и бежал, сам не зная куда.

Глава шестая

“А МНЕ ИХ, ДУМАЕШЬ, НЕ ЖАЛКО?!”

Панама сидел в большом кабинете, заставленном книжными шкафами, пил чай, а Петр Григорьевич ходил из угла в угол и говорил:

- Так, брат, нельзя! Чуть что и в истерику. Оно, конечно, дело это неприятное… Но что поделаешь? Жизнь, вообще, вещь довольно жестокая. В конце концов, ты думаешь, мне их не жалко? Да если хочешь знать, они мне по ночам снятся. Я глаза их видеть не могу…

- Пётр Григорьевич, - сказал Панама, - не надо рассказывать, а то я опять заплачу.

- Ну-ну… я не буду. Конфет дать?

- Нет. Спасибо. Я домой пойду.

- Нет уж, брат. Домой я тебя сам доставлю. Только давай сначала в манеж заедем.

- А это что?

- Манеж - это, брат, самое сказочное место. Там самые красивые кони в нашем городе. Там уже, наверное, и твой Борис Степанович.

- А что он там делает?

- Как что? Тренируется. Он ведь мастер спорта. Так поедем? Он в записке пишет, лошадь его посмотреть надо, что-то она плоха.

- Конечно, поедем! - поднялся Панама. - Надо ехать. Он так волновался, из учительской - в класс и из класса - обратно. Прямо так и бегал…

У ворот института их ждал “газик” с синим крестом на борту и надписью “Ветеринарная помощь”. Панама ещё никогда не ездил в “газике”. Машина катила быстро-быстро. У Петра Григорьевича прыгали очки на носу, а шофёр сидел прочно и молча, на рукаве его куртки был синий крест и надпись “Санитар”.

Они проехали несколько станций метро, высокий соборе голубыми куполами, свернули во двор и остановились около дощатых ворот с объявлением “Посторонним вход воспрещён”.

Мальчишка лет пятнадцати с повязкой дежурного встретил их в проходной.

- Ох, - обрадовался он. - Наконец-то, Пётр Григорьевич. А мы уж прямо не знаем, что и делать…

- Ложится?

Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жёстким и деловым.

- Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно…

- Посмотрим. Температура?

- Высокая.

Панама еле поспевал за ними. Прошли двор, где были навалены какие-то пёстро раскрашенные шлагбаумы, кубы, полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было некогда.

Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни. В длинный коридор выходили двери с решётками, из-за каждой на Панаму взглядывали умные лошадиные глаза.

В конце коридора толпилось несколько человек и слышались приглушённые голоса.

- В деннике? - спросил врач. - Ложится?

В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка “Конус”. Чистокровный верховой жеребец. 1968 г.р.”, на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.

- Дежурную лампу! - сказал врач. - И давайте его на растяжках в коридор.

Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по чёлке, по глазам.

- Подымай, подымай, теперь осторожно выводи!

Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.

- Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, - приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи и ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.

- Ах ты. Конус, Конус… - вздохнул старик, - конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный!

Панама глянул. Глаз у коня был глубокого тёмно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным.

Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, морда на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая…

- Держи, держи, ребята… Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать… Вставай, голубчик…

Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.

- Что, доктор, опой? - тревожно спросил Борис Степанович.

- Откуда опой? Откуда ему быть? - заговорил небритый конюх. - Я его вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Ещё у Пашкова служил.

- Такое может быть и не оттого, что напоили после езды… задумчиво сказал доктор. - Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце всё кровь к ногам гонит… Вон как живот вздут. Но тут ещё что-то. Тут ещё какая-то инфекция сидит. - Он раскрыл чемоданчик, вынул блестящий шприц, звякнул ампулой. - Боря, закрути!

Борис Степанович своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и копь мелко задрожал.

- Спокойно! - И резко, как нож, шприц воткнулся в круп. - Ну вот и всё, вот и всё… Теперь немножко переждём, чуть кровь пустим, чтобы затёк с ног спять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис Степаныч, ты тут ночевать будешь?

- Да, да, - закивал тот. - Куда ж я. Тут буду, конечно.

- Ежели что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.

- Вроде падает температура? - Конюх дотронулся до коня. - А?

- Рано ещё…

Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.

- Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везёт тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка* страшная, а вот теперь Конус…

______________

* Засечка - рана на ноге лошади. Некоторые кони по время езды,

особенно быстрой, бьют сами себя копытами по ногам. Про такого коня

говорят, что он “засекается”. Конь с большой засечкой к состязаниях