Белый шиповник. Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 37

Эту кубанку привезли папины товарищи после войны и сказали, что папа велел мне передать, когда умирал в госпитале. И вот я надел её первый раз в жизни! И голова моя утонула.

Кубанка пахла дымом и ещё каким-то запахом, который я раньше никогда не встречал.

- Я похож на папу? - спросил я, смотрясь в зеркало.

- Вылитый, - ответила бабушка. И, уткнувшись в донышко кубанки, заплакала.

- Приедешь - и хорошо, - сказал дядя Толя. - Вот за разговорами и дошли незаметно. Вон деревня.

Вдоль улицы с одной стороны стояли весёлые, с голубыми наличниками дома, а с другой были какие-то бугры с трубами, из них кое-где вились дымки.

- Немец деревню сжёг, - пояснил дядя Толя. - В землянках живут. Обстраиваются потихонечку. Вот уж пол-улицы построили. Не горюй! Построим лучше прежнего.

Мы прошли улицей; на крылечках сидели старушки, пугливые малыши в грязных рубашонках выглядывали из землянок, два старика тесали жерди, приветливые псы махали хвостами и задирали ноги на брёвна, лежащие вдоль улицы.

- Сейчас в землянках, почитай, никто уже и не живёт, так вроде как кладовки, по старой памяти печки топят. - Дядя Толя словно извинялся за то, что я видел.

- Вокруг нашего дома в городе, - сказал я, тоже всё сгорело. Наш дом каменный, четырёхэтажный, и ещё несколько домов каменных уцелело, а все деревянные сгорели. Я не помню, как они горели, а бабушка говорит - страшно было. Немцы совсем близко подошли. Мама на фронте, папа на фронте. Эвакуация закончилась, а мы остались. Бабушка решила - будь что будет… Ничего, дядя Толя, всё построим! Ещё как построим!

И вдруг я почувствовал знакомый запах! Так пахла папина кубанка! Мы подошли к большому сараю. И я увидел живую лошадь! Этот запах шёл от неё. Я первый раз увидел так близко живую лошадь!

- Доброго здоровьичка! - сказал мужик с деревяшкой вместо ноги, что сидел на лавочке около конюшни. Дядя Толя присел рядом, они закурили, стали разговаривать про какие-то скобы, про шифер, про тёс… А я всё ходил вокруг лошади. Всё рассматривал её и упряжь, всё не мог надышаться её запахом.

Лошадь смотрела на меня фиолетовыми глазами, обмахивалась хвостом от мух, вздыхала, переступала. Огромная, тёплая, покрытая гладкой шерстью, она возвышалась над моей головой. Я стал рвать траву. Лошадь потянулась и шёлковыми губами приняла у меня из ладоней корм. Я гладил её по выпуклой груди, по животу, где под кожей проглядывали упругие жилы, и не мог оторваться.

- Вот как прилип! - сказал одноногий мужик. Это, наверное, и был дядя Коля-мордвин.

- Кровь его такая, - сказал дядя Толя. - Отец у него в казаках служил.

- Погиб?

- Известное дело! Кавалерия… Одна кубаночка с войны возвернулась. Бабка внуку за великие заслуги её надевать даёт.

- Ишь ты! - сказал одноногий. - И заслуги имеет?

- А ты думал! Отличник - раз! Песни поёт! Так “Варяга” пел, как в Большом театре хор Пятницкого! Это два! И вообще парень исправный.

- Спел бы, - сказал инвалид.

- При другом случае. Сейчас молоко надо везти, к ужину не поспеем.

Мы сели в телегу.

- Ну!.. - сказал страшным голосом дяди Толя, и лошадь тронулась. Мордвин помахал нам кепкой. Мы заехали на форму, где рогатые коровы рассматривали меня, как диковину, и шумно сопели блестящими, большими, как блюдца, носами. Дядя Толя грузил бидоны на телегу.

Мы выпили молочка, и доярки посетовали, что нет хлеба.

- Ничо, бабоньки, - сказал дядя Толя. - Была б земля - хлеб будет. - И мы тронулись в обратный путь.

Мы поехали через деревню, с телеги мне было хорошо видно разбитые фундаменты и груды кирпичей на мосте сожжённого села.

- Чего загрустил? - спросил дядя Толя. - Ты не дома жалей, ты людей жалей… Дома-то новые поставим, а людей не возвернёшь. Пошло нас на фронт девяносто три человека, а вернулось двое. А давай-ка мы с тобой споём лучше! - И, не спрашивая моего согласия, передал мне вожжи.

Ух ты! Я правлю конём! Я правлю конём. Эта большая лошадь слушается, что я ей велю!

- Но, но!.. - кричу я и хлопаю вожжами, как взрослый, и она бежит рысцой. - Тпру!.. - и она замедляет бег и, кивая головой, обмахиваясь хвостом, трудолюбиво и споро тянет телегу.

Как по лужку при луне

При счастливой доле…

запевает дядя Толя хрипловатым прокуренным голосом:

- Знаешь такую песню?

При знакомом табуне

Конь гулял по воле!

подхватываю я и чувствую, как голос мой звенит и разносится далеко по лугам и лесам.

Дядя Толя одобрительно похлопывает меня своей огромной рукой по спине в такт словам, лошадь бумкает копытами, скрипит телега.

Ты гуляй, гуляй, мой конь,

Пока не споймаю!

Как споймаю, зануздаю

Шёлковой уздою…

- Пррри-ими-и-и! - слышу я крик сзади. Мальчишки, болтая локтями, пролетают мимо на разномастных лошадёнках.

- В ночное поскакали, - говорит дядя Толя. - Ночью, значит, коней пасти будут.

“Какое счастье скакать на лошади!” - думаю я, и сердце моё сжимается от зависти к этим мальчишкам, что пылят уже за бугром.

Солнце цепляется за кусты, оно стало красным и нежарким. Идёт вечер. Скоро наступит ночь. Первая ночь, которую я буду спать не дома. Впечатления дня распирают мою голову: линейка, деревня, наказание и прощение, футбол всё перемешалось. Но самое главное - кони, кони скачут, стоит мне только сомкнуть веки.

- Кони скачут… - шепчу я, засыпая.

Глава пятая

ПРИВИДЕНИЯ В БОЛОТЕ

- Вставай! Вставай! - кто-то шепчет мне в ухо, и с меня стягивают одеяло. Я открываю глаза и вижу Серёгу, он стоит, закутавшись в простыню, как в плащ. - Айда девчонок пугать!

- Не пойду я!

- Да ты не бойся! Тётя Паша спит уже, - шепчет Серёга. И правда, из-за загородки раздаётся такой храп, точно шкаф с посудой двигают или танк идёт.

- Я не боюсь, - говорю я. - Не хочу, и всё.

- Это он выделяется! - пищит Липский. - Показывает, какой он особенный. Или влюбился в кого-нибудь - пугать не хочет.

Сам Липа уже простыню на голову натянул. Только он больше смахивает не на привидение, а на тощего зайца.

- Просто дрейфит на улицу идти, - Федул говорит.

- Ничего он не дрейфит! - говорит Серёга. - Он просто ещё не петрит, какую мы мощную штуку надумали. А он пойдёт. Он настоящий друг.

Взял я простыню, надел сандалии, и мы пошли, хотя мне идти совершенно не хотелось. Стали дверь открывать, а она как заскрипит.

- Эй, вы куда? - поднял с подушки голову Колька Осташевский.

- Не твоё дело!

- Подождите, я с вами пойду.

- Бежим! - шепчет Серёга. - Меньше народу - больше кислороду.

Выскочили мы из дому. Темно. Ничего не видать. Вроде и недалеко отбежали, а не сообразить, куда идти нужно. Холодно, ветер дует. Мы сразу намёрзли. Мы же в одних трусах. Пробежали чуть вперёд. Друг за друга держимся.

- Стойте! - говорит Серёга. - Бабский дом не в этой стороне.

Пошли в другую сторону и сразу упёрлись в болото - Липский завяз, захныкал:

- Вот, сам не знаешь, а ведёшь! Тут вообще никакого болота не было… Простудить меня хочешь, у меня и так горло болит. И сандалия из-за тебя утонула…

- Сандалия, горло! Поменьше бы в пруду своих тритонов ловил.

- Постойте, - говорю, - не ругайтесь! Сейчас, может, выйдем. Лагерь забором обнесён, так? Куда ни пойдём, обязательно в забор упрёмся, а там по забору на дорожку выйдем, что от ворот к палатам идёт.

- Хрустя! - говорит Серёга. - Иди ищи дорогу. А мы этому дураку будем сандалию искать.

Пока я был с ребятами, ещё ничего, не страшно было, а как отошёл от них, стало мне не по себе. Деревья где-то невидимые шумят, ветер воет, простыня на мне развевается, по ногам хлещет, ноги по траве скользят. В голову лезут всякие мысли про привидения. От этого у меня зубы начали стучать.