К вулканам Тихого океана - Якеш Петр - Страница 18

Он отыскал в толпе детей, которые нас непрестанно окружали, девочку, такую же, как наш пятилетний Петр. Привел Петра и поставил его возле девочки.

— Это твой первый ребенок?

— Да, это мой первый ребенок и единственный, других пока нет.

— А это мой первый ребенок и единственный, других у меня тоже нет. Они одного возраста, потому и мы с тобой одного возраста.

В честь такого совпадения нам ничего другого не оставалось, как открыть пиво. Вряд ли кто-нибудь в стране пива поверит мне, что папуасское пиво более чем сносное и что его вообще можно пить. «Саус Пасифик ладжер» — так называется местное пиво, в меру горькое и, если его удается подержать в холоде, что в горах не составляет труда, вполне вкусное. После ужина, состоящего из куска какого-нибудь сумчатого и гусениц с капустой или с томатом из консервной банки, бутылочка папуасского пива — напиток напитков. Ящика, конечно, хватает ненадолго. Если у геолога есть, скажем, пять добровольных помощников, так только потому, что они хотят покататься на машине или надеются вечером к ужину получить пиво и пачку табаку. Хотя бутылки и убывают, зато пиво развязывает языки.

— Теддим, почему у вас есть дома для мужчин?

— Вот почему, мистер. Когда парень вырастает, он не может оставаться вместе с женщинами. Он должен научиться быть мужчиной, узнать разные тамбу.

Это не типографская ошибка, здесь «тамбу» означает то же самое, что и полинезийское «табу».

— Когда же парень созреет, станет мужчиной, он выбирает себе жену и живет вместе с ней в одной хижине. А когда пойдут дети, в хижине начинается шум, суета. Поэтому мужу приходится переезжать в дом для мужчин. В доме, где есть женщины, ни о чем невозможно говорить.

Женщинам ничего не остается, как мириться с традиционной приверженностью мужчин к разговорам. О продовольствии в основном заботятся женщины, каждое утро, взяв с собой детей, а часто и поросят, они идут в поле. Вечером, вернувшись домой, варят ужин, кормят детей и проголодавшегося за разговорами мужа.

Путешествовать на машине по дорогам, проложенным с помощью лишь очень примитивных орудий, — по меньшей мере безрассудство. Я в этом не раз убеждался, когда ездил по горным районам Новой Гвинеи, главным образом между Тамбулом и Джалибу. Там на пятидесяти ухабистых километрах мы заметили на сотню человек не более одного трактора и десятка лопат. У дороги нам то и дело попадались большие компании мужчин, которых иначе, чем симулянтами, не назовешь. Они мирно сидели в канавах, а завидя или заслыша приближение автомобиля, вставали, поднимали корытца или деревянные носилки, высыпали их содержимое на дорогу, потом опять шли к канаве, нагружали носилки камнями и т. д. Машина проезжала, и работники возвращались на свои места. Глядя на них, я вспоминал, как на уроках физики объясняли образование волны: поток частиц в поступательном движении вверх и вниз создает волну. Скорость движения каждой людской волны зависела от того, как часто проезжали автомобили, а поскольку они проезжали редко, то и скорость подневольной работы дорожников была ничтожной.

Сначала я не понимал, почему эти люди создают видимость работы. Но вскоре все стало ясно. Синий цвет нашей машины был точно таким, как у машин австралийской дорожной службы, несущей функцию полиции.

Здесь, вдоль дороги, работали не за деньги. Это был способ собирания с местных жителей налогов, которых они не могли уплатить. В этой стране граждане таким образом отрабатывают свои обязанности перед государством. Раз в неделю жители выходят на строительство дорог, потом по этим дорогам в их жизнь проникают орудия труда, продовольствие, одежда, лекарства, информация. По этим дорогам приходят миссионеры, солдаты и другие, более горькие плоды цивилизации. Широким фронтом за дорогой, связывающей Лаэ, город на побережье, с Горокой и Мауит-Хагеном идут венерические заболевания. Дорога была построена пять лет назад. Теперь на очереди Тамбул — Менди — Джалибу, там ее сейчас как раз заканчивают.

Синий цвет нашей машины часто пугал папуасов. Я очень жалел, что, увидев нас, они, всполошившись, быстро исчезали в укрытиях у дороги. Я это понял не сразу. Однажды, остановив машину, чтобы разглядеть и отобрать куски горной породы, я оказался окруженным папуасами. Появились они внезапно, за минуту до этого я и не подозревал об их присутствии. У женщин на голове были сети, закрепленные вокруг лба и ниспадающие до бедер, в них, прикрытые зелеными листьями капусты, нарезанными кусками, пищали дети. Мужчины — с немыслимыми топорами в набедренных повязках из свиной кожи, украшенных листьями, по цвету которых можно определить время дня, даже если солнце затянуто облаками. Утром листья свежие, зеленые, в полдень начинают привядать, а вечером от яркой утренней зелени не остается и следа.

Таких встреч потом у меня было немало. Первые минуты стоит гробовая тишина. Никто не знает, как будут развиваться события. Если в машине сидел помощник или просто пассажир из местных, то выяснять обстановку было его заботой. Когда же я ехал один, то, прежде чем начать собирать образцы минералов, я протягивал островитянам руку. Такой жест папуасы видели у европейцев и всегда безошибочно понимают его как выражение дружбы. Если и потом сохранялось тягостное молчание, то оставалось только уехать или открыть багажник и избавиться от части сухарей, табака и заменявших здесь папиросную бумагу газет. Тогда я мог спокойно приступать к своей работе, но при этом не спускать глаз с багажника и сумки. Мы никогда не могли договориться, зато реакция встретившихся была забавна для обеих сторон. Представлялось много поводов для веселья. В десять утра у меня не оставалось ни кусочка мела и меньше бумажных мешочков для образцов, чем мне требовалось для работы. Дни заканчивались урчанием в голодном желудке, потому что я не обедал, а все консервы раздавал.

При отборе ориентированных образцов надо знать географическое положение местности, поэтому на каждый образец я наносил значок по геологическому компасу. Я начинал что-то рисовать мелом на обломке скалы — это вызывало смех. Веселье нарастало, когда я принимался колотить молотком по обломку скалы. Когда же я раскладывал образцы по бумажным или матерчатым мешочкам либо просто клал их в карман, веселье сменялось удивлением. Самые искушенные обычно выдыхали слово «голд» — «золото» и вопросительно смотрели на меня. Я отрицательно качал головой и пытался объяснить, что это не золото, а обыкновенные камни.

Особенно много смеха вызывал выбор образцов для химического анализа. На таком образце (весом не менее двух килограммов) не должно быть ни одного выветренного места. Я долго оббивал некоторые камни, чтобы устранить выветренные участки, и в конце концов, недовольный тем, что получалось, выбрасывал их.

Сцена сбора образцов кончалась всегда одним и тем же. Все мужчины хотели сесть в машину, причем им было совершенно все равно, в какую сторону ехать, хотя я им и пытался объяснить, что назад они пойдут пешком. Это их не пугало. Главным для них было ехать на машине. Часто я высаживал их только возле Лакопе.

Наш приезд в деревню постепенно изменил ее общественную жизнь. Уже поздно, около полуночи. Большинство наших гостей разошлось по домам. Лишь несколько точек сверкает у входа в нашу хижину. Это блестят глаза самых поздних посетителей. Теддим, который провел с нами целый день, и два его приятеля сидят возле огня и о чем-то рассуждают. Насколько могу судить, ни о чем особо важном, но чувствую — речь идет о нас. Немного спустя Теддим от имени всех обращается ко мне на пиджин:

— Вы, господин, говорите с госпожой и мальчиком на каком-то чудном английском.

— Это не английский, Теддим, мы говорим на своем языке. Чехи — не австралийцы.

— А, так вы американцы.

— Нет, Теддим, мы чехи, мы из Чехословакии, это страна в Европе.

— Так, значит, вы немцы или англичане.

— В Европе живет много народов, не немцев и не англичан. Мы один из этих народов, чехи, и у нас свой язык.