Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович - Страница 6

— Убери вазу на телевизор.

— Зачем? Красиво же.

— Убери, она мне будет гостей заслонять.

Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.

За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль — враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: «А что ты меня за ухо?!» — и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.

— Аркадия усадили, — сказала бабушка. Быстро все поправила на столе: тарелки, вилки, рюмки. Смахнула несуществующую пыль с вещей. Довольно оглядела комнату. — Сейчас Маша придет. Ты с ней о чем-нибудь научном поговори.

В коридоре звякнул звонок и залился долгим рассыпчатым звоном. Бабушка бросилась открывать. Из коридора послышался ее голос:

— Заходи, подруга.

— Захожу, подруга, захожу. Расстроилась я, — ответил ей другой голос, напористый и горячий. — Каждый день приступ. У меня от расстройства печень распухла.

Ольга вертанула обруч вокруг талии. Опустила его, вертящийся, на колени и опять подняла на талию.

В комнату вошли бабушка и высокая седая старуха.

— Аркадий не по годам развивается. Я чуть в обморок не упала. Приходит и заявляет: «Бабушка, я чувствую, мне влюбиться пора».

Ольга перестала крутить обруч, поймала его рукой.

— Рано ему, — подтвердила бабушка. — А ты ему что?

— Я его за ухо — и за рояль. Я ему строго. Про любовь пусть спрашивает, когда делу выучится. — Старуха Маша, даже не глянув на Ольгу, прошла к окну, высунула голову и закричала: — Нюансы! Где нюансы? Нюансы давай!

За окном снова заиграли. Старуха вернулась к столу. Уставилась на Ольгу.

— Ребятишки сейчас в развитие пошли. До чего головастые, до чего рослые! — сказала Ольгина бабушка.

— Особенно мой Аркадий. — Старуха Маша подошла к Ольге, пошлепала ее по щеке: — Подосиновичек. Морковочка. Ну какая славная. Первый раз вижу, чтобы рыженькая — и такая славная. Даже веснушек нету.

Ольга сердито пустила обруч, подняла его, крутящийся, на грудь.

— В отца? — спросила старуха Маша.

Ольгина бабушка тяжело вздохнула:

— А то в кого же. Я дочке своей говорила, предупреждала…

— И вовсе я не в отца, — сказала Ольга. — У него цвет совсем другой. У него желтый оттенок, а у меня красный. Я сама в себя.

— В себя не бывает, — резонно заметила старуха Маша. — Все на кого-нибудь похожие. Значит, у вас в роду кто-то красный был. Цвет до седьмого колена передается.

— В моем роду красных не было, — заявила бабушка.

Старуха Маша принялась бесцеремонно разглядывать Ольгу.

— Перестань крутить хупалку, когда на тебя взрослые смотрят. Несерьезная вещь. Я своему Аркадию не разрешаю.

— Это почему же несерьезная? — спросила Ольгина бабушка уязвленно. — Я ее в магазине купила. От нее талия развивается. Она гибкость дает.

— Ни к чему с таких лет талию развивать. Она у тебя еще не влюбляется? Ну вот, разовьет талию и влюбится. Прямо хватай за рыжие космы и сажай дело делать, без разговоров. — Старуха Маша бросилась к окну и закричала на весь двор. — Пьяно! Там пьяно написано! Пьяно играй! — Послушала и добавила грозно: — Я из тебя дурацкие интересы повытрясу.

За окном заиграли тише.

— Ты, Маша, садись, — предложила Ольгина бабушка.

Маша села к столу, осмотрела закуски и, вдруг повернувшись к Ольге, сказала:

— В кого же она такая? Она мне кого-то напоминает.

Ольгина бабушка подвинула подруге тарелку с пирогами.

— Ты, Маша, успокойся. Пироги кушай.

Старуха взяла кусок пирога и положила его обратно.

— Перестань кружить свою хупалку… Слушай, Клаша, а почему она у тебя в волосатом свитере ходит?

— В свитере удобно, — ответила Ольга. — И красиво.

Старуху Машу этот ответ не устроил. Она проворчала:

— Красота хороша с хлебом, хлеб — с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. — Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: «Да, да. Боже мой. Это ужас…» Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: — Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера…

Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.

— Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.

Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.

— Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.

Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.

— Маша, ты пирога попробуй.

— Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости. — Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: — Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.

Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей — дворничихой тетей Дашей.

— А ну-ка, скажи, что ты там думаешь? — требовала старуха Маша в окно.

— Он думает, когда же ты перестанешь кричать, — сказала ей дворничиха. — И все жильцы в доме об этом думают.

Маша обернулась.

— Брось. Бабушки не кричат — воспитывают, — проворчала она и снова высунулась в окно: — В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!

Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:

— Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет — легата, нюансы.

— Кто запрещал-то? — обернулась старуха Маша. — Я вас всех забивала в голосе. — Она запела на несусветный мотив: — «Наш паровоз летит вперед…» Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: «Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!» Пальцы мягче! — закричала она в окно.

Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:

— Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.

Маша отошла от окна.

— Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится. — Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. — Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?

— Не помню, — сказала бабушка. — Садись, Маша, пироги кушай.

Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.

— Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, — сказала она Ольге. — Мы старухи, мы и выпить можем.

Дворничиха подтолкнула Ольгу.

— А ну закрути. На поджилках умеешь?

Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.

Маша выпила и навалилась на бабушку.

— Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.

Бабушка печально потрясла головой.

— Не помню. Кушайте пироги.

— Дай-ка я покручу, — попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: — Вот бес — щекотно.

— Ты не от инфаркта умрешь — от хохота, — недовольно проворчала старуха Маша. — Возраста своего не уважаешь.