Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович - Страница 4

— Ну так, рыжая… — уныло сказал Аркашка, пряча от шута то самое место, которым в детстве рассчитываются за глупость, лень и всяческие неудачи.

Шут взял Аркашку за ухо, отвел и посадил на камень в сторонке.

— Не дергайте за уши! — завопил Аркашка. — Мне еще играть сегодня. — Он прижал уши ладонями, покачал головой из стороны в сторону. Заскулил: — Уши мои, уши.

Шут (дядя Шура) пошел к подворотне. Аркашка вскочил и тут же сел снова, потому что шут (дядя Шура) обернулся внезапно.

— А если мне неудобно, если я на чем-то колючем сижу?

— Терпи!

— «Терпи, терпи»! Если всякие рыжие станут меня за уши дергать…

Шут подмигнул Ольге, покопался в одном своем рукаве, но ничего не нашел там, кроме разноцветного серпантина. В другом рукаве шут обнаружил гирлянду бумажных салфеток. Из карманов повытряс кучу всего разноцветного, бумажного, для дела ненужного. Из-за пазухи вытащил белого голубя. И лишь откуда-то из ворота, вспотев от усилий, шут достал настоящий живой цветок. Белый. Он бросил Ольге этот цветок и пошел в подворотню.

— Дядя Шура, — сказал Аркашка, — а я знаю, куда вы идете.

— Ну так что?

— А фартук. В фартуке на свидания не ходят.

Дядя Шура сорвал с себя фартук, галстук поправил, пригладил волосы и исчез в подворотне.

Ольга нюхала цветок. Аркашка на нее смотрел недовольно. Воробьи на дереве совсем присмирели.

— Ненавижу цветы, — заявил Аркашка. — Они вянут.

Ольга сказала ему:

— Деревянных пистолетов настрогал. В голове-то не густо чего-нибудь серьезное смастерить.

— Я знаю, где у меня настоящие пистолеты лежат. Когда понадобится, я, не моргнув…

— Нет у тебя настоящего пистолета. Где квартира четыре?

— А там все равно никого. Бабушка тебя на аэродром встречать уехала.

— Откуда ты знаешь, что это я?

— Твоя бабушка все время хвастает: внучка прилетает, внучка прилетает. Ни разу не сказала, что внучка рыжая. Ты где на Севере жила? На Новой Земле?

— Не скажу я тебе ничего.

— Ну и не говори. Я тоже не рыжий, я тоже на Север подамся.

— Зачем ты такой злой, отвратительный тип? Зачем ты так ненавидишь рыжих?

— Ненавижу, и все. У меня свое мнение. Отдай рогатку.

Ольгин голос стал тихим и жалобным:

— У тебя глаза в разные стороны, я ведь тебя не дразню.

— Ну и что? Я практиковался глаза в разные стороны разводить, а мне книжкой по голове трахнули. Я временно косой, а ты навсегда рыжая.

Ольга вскочила, хотела схватить Аркашку за ухо, но он извернулся, подставил ей ножку — и она упала.

— Отгулялась, рыжая команда, — засмеялся Аркашка. — Я теперь наведу порядок. Я всех рыжих разоблачу.

Ольга поднялась с земли, отряхнулась. Аркашка на всякий случай отбежал к подворотне и угодил прямо в руки к пожилой, даже, можно сказать, старой дворничихе. Дворничиха крепко схватила Аркашку за ухо.

— Чтобы не дрался, не мешал людям жить.

Аркашка завопил:

— Пустите! Все хватают за уши. Не за что больше хватать, да?

— А вот я тебе метлой.

— Все равно не имеете права за уши дергать.

— А кто здесь набезобразил? Кто здесь мусору накидал? — Дворничиха шевельнула ногой разноцветные ленты.

— Я, что ли? — возмутился Аркашка. — Не видите — дяди Шурины принадлежности. Все на меня сваливаете. — Аркашка стал выворачивать свои карманы. Оттуда посыпались рогатки, увеличительные стекла, деревянные кинжалы, военные погоны, стреляные патроны и потускневшая медаль «За оборону Ленинграда» — по всей вероятности, бабкина.

Дворничиха поддала Аркашке рукой. Аркашка собрал свое боевое имущество и поплелся к парадной, зажав в кулаки красные, натасканные уши.

— Уши мои, уши, — стонал он. — Уши мои, несчастные уши.

Дворничиха взяла метлу от стены, смела разноцветный мусор в кучу.

— И сколько же люди носят при себе всякого лишнего! Если бы взять их да потрясти, да пылесосом почистить. Ох и большая работа…

Дворничиха чихнула, принялась искать носовой платок по карманам, вытащила оттуда штук тридцать ключей, несколько мотков шерсти, очки — одни для чтения, другие для дали, — тряпочки всевозможные, лекарства разные, в пакетиках и в бутылочках. Дворничиха даже похудела на вид, когда все это вынула. Наконец она высморкалась и упрятала свои богатства обратно.

— Вот так, — сказала она. — Нельзя людей-то трясти, люди не любят, когда их трясут. Они свое барахло любят.

Старая дворничиха села на скамейку, посадила Ольгу рядом с собой.

— Вот мазурик, как больно толкает. Не думает.

— Я сама упала.

Дворничиха засмеялась, а когда отсмеялась, сказала:

— Нельзя мне смеяться — одышка. Ты меня не смеши… — И опять засмеялась. А когда отдышалась, сказала: — Я маленькая была, тоже всегда падала. Меня набьют мальчишки или еще обидят чем, я домой пришлепаю и говорю: «Упала». Вот была глупая, ну совсем дурочка.

Воробьи с верхних веток опустились на нижние — им теперь не опасно было.

Аркашка высунулся из парадной. Крикнул:

— Рыжая, ты зачем к нам приехала? У нас своих рыжих хватает.

Ольга рванулась было, но старуха удержала ее:

— Наплюй. Маленькие собачонки почему злые? К ним, бедняжкам, никто всерьез не относится.

— Какой он маленький — дылда!

— Это он по росту большой, а по уму еще мелкий.

— Зачем он дразнит? Что я ему сделала?

— Наплюй. Он дразнит, а ты будто и не слышишь.

— Вам говорить просто — вас не дразнят. А меня все дразнят. Как увидят, так и пожалуйста: «На рыжих облава. Рыжая — бесстыжая». Даже когда я совсем крошечная была, и то не стеснялись. У меня уже никакого терпения нет. — Ольга шмыгнула носом сердито. — Я, наверно, кого-нибудь убью. Схвачу кирпичину и кокну по голове.

— Господи помилуй! — Дворничиха засмеялась. — Прыткая какая! Ты думаешь, они ждать станут, пока ты кирпичину схватишь? Они первые схватят да тебя и кокнут. Ты лучше словом. Он тебя: «Рыжая». А ты ему, к примеру: «Сам дурак». Поняла?

Ольга прочертила пальцем тропинку на щеке для слез. Но слез не было. Ольга плакала редко, хотя ей очень хотелось иной раз поплакать.

— Что вы, — сказала она. — Я не умею. У меня внутри все сжимается, и становится стыдно. Мальчишку дураком обозвать и то неудобно, а взрослого человека… Да что вы!

— А ты взрослого не обзывай. Ты поинтересуйся, умный он или нет. Он сам поймет, что ты имеешь в виду.

— Не могу… Какой-нибудь пьяный идет по улице, ругается, теряет свою совесть на каждом шагу — с ним нянчатся, пульс щупают. Жалеют. Тьфу… А меня увидят — сразу лицо как двустволка и палят: «Рыжая!» Шоферы на машине остановятся, скажут: «Рыжая» — и дальше поедут. Даже когда похвалить хотят или приласкать, так не говорят «молодец», или «хорошая», или «милая». Только: «Рыженькая, подосиновичек, рыжик, рябинка». Я надеялась, что здесь люди культурные. В таком городе разве можно?

Старуха пошевелила Ольгины волосы.

— А что, город как город, как другие города. Одышка у меня от больного сердца.

— Я понимаю, от ответа уходите.

— Да куда же я ухожу? Вот я. Тут.

Аркашка высунулся из лестничного окна, прицелился в Ольгу зеркальцем. Солнечный зайчик вспыхнул в Ольгиных волосах, сполз ей на покрасневшую щеку.

— Я иногда все думаю, думаю. Кошки обижают воробьев, собаки обижают кошек. Это понятно. У них борьба видов — выживает сильнейший. Звери, что с них взять! Дальше думаю. Мальчишки обижают собак, кошкам крутят хвосты, пинают ногами. Зачем? С воробьями мальчишки поступают совсем подло — бросают в них корки и норовят попасть в голову. И воробьи никак не могут разобраться, кормят их или убивают. Я спросила у нашей учительницы: откуда такое берется? Она мне говорит: «Думай о чем-нибудь другом. Разве тебе не о чем думать? Думай, например, о будущем. Зачем ты живешь? Кем ты хочешь быть?» Я ей сказала, что я и думаю о будущем. Были бы вы рыжая, тоже бы так думали.

Солнечный зайчик обжег Ольгин глаз. Ольга вскочила, подняла кулаки. Дворничиха посадила ее обратно.