Возвращение капитана - Ширяева Галина Даниловна - Страница 5

И зачем только я стала пятиться! Если бы я просто повернулась и пошла бы нормально, а не задом наперед, ничего не случилось бы.

— Постой! — вдруг крикнула Татьяна Петровна так, что я вздрогнула и остановилась сразу.

Татьяна Петровна резко встала, уронив на пол толстую рукопись. Я увидела, что она смотрит на меня. Нет, не на меня, а на мое платье куда-то чуть пониже воротника. У меня рука сама собой дернулась к этому месту на моем платье. Там не было ничего, кроме пуговиц. Тех самых, которые я пришила вчера.

— Где ты взяла такие пуговицы?

Я могла запросто соврать что-нибудь про галантерейный ларек на нашей набережной. Но зачем? Я сказала все, как было. Я сказала, что это Санькины пуговицы. Санька вытряхнул их вчера из нашей медной жабы с циферблатом на брюхе. Из той самой жабы, которая стоит на тумбочке в нашей комнате и которую Виктор Александрович выпросил еще год назад у Петра Германовича — Татьяны Петровны тогда здесь еще не было… Санька давно уже разобрал в нашем доме все часы, все радиоприемники, все мясорубки, а до жабы добрался только вчера.

Я сказала все это Татьяне Петровне и теперь стояла и ждала, что же будет дальше. А Татьяна Петровна почему-то молчала. Стояла, смотрела во все глаза на мои пуговицы и молчала. И лицо у нее было какое-то странное, такое, словно она вот-вот скажет мне что-то доброе. Но она все молчала и молчала. Я растерялась, потому что никак не могла понять, почему она молчит… Потом я сказала «до свидания», опять попятилась к двери и наконец-то ушла.

Странно. Почему ее так заинтересовали пуговицы из жабы? Виктор Александрович выпросил эту жабу у Петра Германовича, потому что решил: место ее в музее. Весь этот год он пытался ее починить и приделать к циферблату стрелки, только нигде бедную жабу не брали ремонтировать… Жаба была старая, медная, с медными, позеленевшими от времени бородавками, с короной на голове и раскрытой пастью. Санька как-то сказал, что она такая старая и такая таинственная, что стрелки на циферблате, если бы они были и если бы часы на брюхе у жабы шли, непременно показывали бы в какое-то определенное время дня на то место, где у нас в доме спрятан клад. Да и вообще в доме у нас было полно всякой пакости: черепки, разбитые горшки, каменные ножи и даже желтый человеческий череп из древней могилы… И, конечно, именно из-за этих самых черепов и из-за всяких там медных жаб с циферблатами о нашем доме ходят всякие слухи.

А тут еще эта островерхая башня над домом, над которой даже в тихую погоду вертится и скрипит флюгер… Честное слово, на всей нашей улице нет дома, более подходящего для привидений, чем наш!

Когда я спустилась вниз, в коридор, то в письменном ящике обнаружила письмо от Виктора Александровича. Раньше я воспитывала волю только на чужих конфетах и на темных комнатах в пустой квартире. Никогда бы не подумала раньше, что мне придется воспитывать ее на письмах Виктора Александровича. Я взяла письмо двумя пальцами, прошла в комнату и положила его на стол, не распечатывая. Я старалась забыть про него, не смотреть на стол, где оно лежало, а оно, как назло, все время лезло и лезло мне на глаза. Но все равно я его не стала распечатывать, хотя прошлый раз у нас с мамой был серьезный разговор по этому поводу.

— Неужели тебе не интересно было прочитать письмо от отца? — спросила тогда мама, глядя на нераспечатанное письмо.

— А что там может быть интересного? — ответила я ледяным голосом. — Что Степка Николаев нашел еще один глиняный черепок, а у Тольки Владыкина опять болит живот и его надо отправлять домой?

— Люся! — сказала мне мама. — Тебе просто досадно, что ты отказалась вместе с ними ехать. И потом, мне кажется, что ты ревнуешь…

Чушь какая! Пусть ищут черепки, мыкаются по степи, копаются в курганах, лечат Толькин живот. На здоровье! Мне и здесь, дома, неплохо. Еще неизвестно, где интереснее — там, у них, в степи, голенькой, как тундра, или у нас дома. Вот подождите! Здесь у нас такие события начнутся, что все ахнут! Я говорила это от злости и, конечно, вовсе не думала о том, что у нас в доме могут начаться какие-то события и что кто-то будет ахать.

А события-то начались! Начались ровно через пятнадцать минут после моего голубого разговора с Татьяной Петровной, когда ко мне пришла Марулька и, жалко краснея, опустив глаза в пол, тихим голосом попросила меня вернуть им с Татьяной Петровной те самые пуговицы, которые мы с Санькой вытряхнули из жабы.

Конечно, пуговицы были очень красивые. Я никогда еще не видела таких красивых. Большие, красные, с темными крапинками, чуть светящиеся изнутри, они были похожи на больших божьих коровок. Конечно, они были очень красивые, но я все-таки не думала, что Татьяна Петровна окажется такой жадной и потребует их назад. Все равно ведь они столько времени пролежали в жабе, и никто про них не вспоминал.

Я стянула с себя платье, швырнула его Марульке и крикнула, чтобы она подавилась своими пуговицами… Марулька еще больше покраснела, взяла со стола ножницы и стала срезать пуговицы с моего платья, неловко тыкая ножницами себе в пальцы.

— Если разобраться, они давно уже не ваши, а наши, — сказала я Марульке. — Петр Германович подарил их вместе с жабой Виктору Александровичу. Дареное даже самые жадные назад не отбирают.

Марулька вспыхнула и залепетала что-то насчет того, что если бы ее дедушка Петр Германович знал, что эти пуговицы лежат в жабе, он ни за что бы никому не подарил ее. Потому что эти пуговицы туда спрятала сестра Татьяны Петровны, Марулькина тетя, а Татьяна Петровна не знала, что она их туда спрятала. И получилось так, что теперь эти пуговицы — светлое воспоминание и что их было четыре, а не две, и Татьяна Петровна очень просит посмотреть, нет ли там, в жабе, остальных…

То ли Марулька рассказывала бестолково, то ли я невнимательно слушала, только я ничего из ее рассказа не поняла. Зачем Марулькиной тете нужно было запихивать эти божьи коровки в жабу? И зачем Татьяне Петровне нужно было их искать?

Я смотрела, как Марулька пыхтела над пуговицами, и мечтала досадить ей чем-нибудь. Я и раньше-то ее не любила, а она, как нарочно, все время тянулась ко мне. Конечно, ей не к кому было больше тянуться. Когда она каждое лето приезжала в гости к Петру Германовичу, в доме, кроме меня, никаких других девчонок не было.

— Слушай, Марулька, — говорила я ей часто, — и когда только ты от меня отщепишься, а?

— Не говори так! — восклицала Марулька. — Не говори! Не надо! Помнишь, как ты позапрошлым летом из-за меня с Колькой Татаркиным дралась? Ты же самое светлое воспоминание в моей жизни!

Любят же они с Татьяной Петровной эти воспоминания!

Марулька наконец-то срезала пуговицы, сказала «извини, пожалуйста» и ушла.

Никогда еще мне так не хотелось нагрубить Татьяне Петровне! Я бы, наверно, побежала бы к ней и нагрубила, если бы не была воспитанной. Но меня воспитали! Поэтому я лишь взяла и плюнула в потолок — туда, где раздавалось «тук-тук-тук». Это Татьяна Петровна ходила у себя по комнате, над моей головой, в туфлях на высоких каблуках… Плевок до потолка не долетел, а шлепнулся назад, мне на голову.

И тут я вдруг сразу все поняла! Конечно, это не простые божьи коровки! Конечно же, это и есть тот самый клад, о котором говорил Санька! Конечно же, именно поэтому на циферблате нет стрелок — их отодрали тогда, когда клад прятали в жабу, чтобы стрелки не врали и не показывали в ложном направлении. Конечно же, это драгоценные камни! Рубины, замаскированные под божьих коровок!

Я бросилась к жабе, схватила ее за задние лапы и принялась трясти. Ничегошеньки там больше не было!

Глава II. События в нашем доме

А я не люблю воспоминаний! Если начнешь вспоминать, то непременно вспомнишь Петра Германовича…

Когда его выносили в гробу из нашего дома, я забилась на диван под старое папино пальто и громко плакала! Это было самым большим несчастьем в моей жизни. Да и для всего города это было несчастьем.