Девчонка идет на войну - Родионова Маргарита Геннадьевна - Страница 29

Бойцы, присланные из частей на помощь, окружили раненого. Вдруг чей-то спокойный голос произнес:

— Ну, не совсем так было.

Я оглянулась. Почти рядом со мной стоял капитан Сагидуллин. Голова его была перевязана, и на бинте разрасталось красное пятно.

— Штурмовики наши действительно начали с нас, но их тут же предупредили, и они перешли вперед. Кто мог подумать, что пулемётчики врукопашную пойдут? Они с фрицами прямо гранатами друг друга по мордам били. И там, где вы отступили, прошли наши стрелки. Они здорово на новых рубежах закрепились. Я сам только что оттуда.

Я все ходила и ходила между ранеными, поила, что-то говорила, чтобы успокоить их.

Начальник госпиталя предупредил, что воды осталось совсем мало и надо ее экономить. У меня в горле будто наждаком терли, но я никак не могла глотнуть хоть каплю. Это было все равно, что украсть жизнь у этих изнемогающих от ран людей. Поэтому, когда последних раненых забрали в операционную, я не смогла идти домой, а с великим трудом поднялась наверх и вышла на наблюдательный пост «Сапфир», который расположился на самом стыке каньона и обрыва, спускающегося к морю.

В землянке сидело несколько человек. Почти всех я знала, по одного видела впервые. Невысокий шатен очень интеллигентного вида. Он что-то рассказывал обступившим его ребятам, и я отметила про себя, что редко услышишь такой красивый, глубокий голос.

— Как и следовало ожидать, они врезали по своим. Да еще как врезали!

Он говорил о фашистских самолетах, которые в первый день этих страшных боев бомбили передний край.

— А мы как раз на том участке домой пробирались. Смотрим — чистенькие позиции, только бери! Так мы чуть ли не в полный рост бегом жали, чтобы успеть наших предупредить.

— Успели?

— Успели! Только наши продвинулись, вторая партия бомбардировщиков явилась. Вот в этот раз они уже по нашей первой линии врезали, а наших-то там не было.

— А говорят, сейчас наши штурмовики тоже по своим ударили.

— Вздор, — сказал шатен, — я только что оттуда. Правда, они рискованно близко от своих начали штурм, но тут, говорят, связисты виноваты,

У меня было такое ощущение, будто это я не успела передать радиограмму и все знают, что виновата во всем я.

Пусть я умру от недосыпания, но, честное комсомольское, никогда в жизни больше не закрою глаз на вахте, только бы забыть страшный изорванный рот, кричащий: «Сволочи радисты!»

В землянку вошла хирургическая сестра Люба.

— Отдохнуть к вам, — сказала она, устало опускаясь на нары. — Вторые сутки не отходим от стола. Сейчас солдату ногу ампутировали, а ему наркоз нельзя давать: с сердцем плохо. Так и делали под местным. Я ему говорю: «Ты кричи, легче будет!» А он молчит, только зубы скрипят. А когда уже доктор допиливал… Ой, что с вами?!

Незнакомый мне парень, побелев, клонился, как ватный, к стене.

— Прекратите, — сквозь зубы сказал он, закрыв лицо руками, — нельзя же так живодерски рассказывать…

— Простите, — растерянно пробормотала Люба, — мы здесь ко всему привыкли…

— А я нет, — отрезал парень.

Когда я уходила, мне сказали, что это знаменитый Гуменник. Я оглянулась: ну, честное слово, ничего героического не было в этом аккуратном мальчике. А ведь он уже имел орден Ленина!

— Ну и герой! — ехидно бросила я.

Старшина поста крикнул мне вслед:

— Нина, ты видела листовки? Наши самолеты сбросили.

Я вернулась. Прокрутившись целый день в госпитале, я не видела никаких листовок.

— Возьми!

Я присела на нары, чтобы прочитать.

«Товарищи моряки и пехотинцы! Товарищи матросы, солдаты, офицеры! Советский народ напряженно следит за неравной битвой, которая идет на вашем участке. Он верит, что вы не отступите от занятых рубежей, не дрогнете под натиском противника!

Вот уже несколько суток вы, как севастопольцы, героически отражаете бесчисленные атаки врага, защищая родную землю. Подвиг ваш подобен подвигу сталинградцев, стоявших насмерть, но не пропустивших врага к Волге. Пусть же и к нашему морю не выйдет враг там, где стоите вы».

— Здорово, да? — спросила я, отрываясь от листовки. — Смотрите-ка, нас с севастопольцами и сталинградцами сравнивают, значит, не зря мы здесь, правда?

— Что вы лично не зря здесь, это точно, — сказал Гуменник. — Есть кому труса постыдить.

Ага, значит задело его мое замечание! И пускай. Подумаешь, какой герой.

Я искала, что бы такое сказать ему в ответ, чтобы последнее слово осталось за мной, но почему-то не нашла и, рассердившись за это на себя, удалилась с достойным видом. Пусть видит, что я никакого внимания не обращаю на всякие глупые реплики.

Выходя, я услышала, как он засмеялся. Интересно, что он нашел смешного?

БЕЗ ВОДЫ

Когда я направлялась домой, снова установилась гнетущая тишина. Подумав, решила идти верхом. Сначала шла быстро, потом замедлила шаги в ожидании, что фрицы, заметив меня, начнут стрельбу. Нет, они будто вымерли!

— А может быть, сейчас можно колодец расчистить? — опросила я, спускаясь в погребок. — Не бьют совсем.

— Да уже пошли, твоего распоряжения не дождались, — ответил Гундин.

— Вода есть? Хоть капельку!

— Ни капли, Нинка!

— Пойду к соседям.

— Бесполезно, они сами приходили к нам.

— А, может быть, у Торопова есть?

— Тоже нет.

Я вышла из погребка и села на камень. Солнце уже закатывалось, но даже последние лучи его были теплыми. Я вспомнила, что оставила на берегу бушлат. Ну и дьявол с ним, завтра возьму, если никто не подберет.

Странное состояние овладело мной, как будто я раздвоилась. Одна я— сидела на камне и очень хотела пить, а я другая — стояла на сцене в красивом длинном черном платье и пела песню о том, что жил на свете чернобровый славный парень молодой, и о том, как каждый вечер с песней новой возвращался он домой. А когда он песню пел, самый старый молодел, и буйный ветер утихал, и сад зеленый расцветал… Кто-то подносил мне цветы в большущем кувшине, наполненном свежей водой. И я начала из него пить, пить, пить. Но вода почему-то не утоляла жажду, а, наоборот, сушила горло. Я с трудом открыла глаза.

Что это, бредить, что ли, начинаю?

— На закате вредно кимарить на камне, — заметил Иван, подходя ко мне.

— Отрыли колодец?

— Не знаю, я был на линии. А что, у нас воды нет?

— Нет.

Постепенно все ребята пришли домой. Капитан сказал:

— Нина, ложись спать, скоро на вахту.

Я легла. Но сон никак не шел, было какое-то тяжелое забытье, когда слышишь и понимаешь каждое слово, но не в силах ответить или хотя бы шевельнуть пальцем.

— Колодец-то не отрыли, — сказал Петька.

Гриша ответил:

— Теперь уже не отроют, слышишь, какой обстрел начинается? И бьют сволочи прямо по долине смерти.

Долиной смерти у нас называют место, где расположен колодец. Его обстреливают день и ночь.

— В каньоне роют новый колодец.

— Правильно. Давно надо было, все равно здесь воды мало, наполовину ила приносишь каждый раз.

— Да, ребята, — это Васька, — если бы такой водой я поил в колхозе лошадь, меня бы выгнали к чертям.

— Ну, я думаю, ты бы сейчас от нее не отказался, — невесело засмеялся Иван.

— Спрашиваешь!

— Ребята, меня однажды перед войной мать взяла с собой на базар. А жарища стояла. Мама дала мне кружку пива. Я хлебнул — и вылил. Во дурак был!

— Немедленно прекратить разговоры о воде, — строго приказал капитан, — что вы, неделю не пили, что ли?

— Нинке на вахту не идти, — сообщил Петька. — Мироненко звонит, говорит, что выгрузка будет у госпиталя.

— Вот и хорошо. Ночь-то опять будет, кажется, бешеной, лишний человек на линию сможет пойти.

Обстрел усиливается. Снаряды уже один за другим проносятся над погребком. Фашисты бьют — по причалу.

Всю ночь и весь следующий день не было ни минуты передышки, Я бессменно сидела у коммутатора. Ребята почти не сходили с линии. Иногда они забегали домой и, пользуясь свободной минутой, как мертвые валились на нары.