Дитя общины - Нушич Бранислав - Страница 25

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Рассказ злодея

Тома прошел один квартал, второй, третий, испытывая потребность уйти подальше от гостиницы, в которой пережил такой страшный вечер. Шагая темными улицами, он заметил небольшие освещенные окна и фонарь над входом. При свете фонаря он прочел вывеску: «Кофейня у крана», и сразу же почувствовал жажду. Не считая того, что ему лишь несколько раз в году доводилось лизнуть причастие, семинарист Тома никогда не пил вина. Но теперь внутри у него пробудилось какое-то живое существо и давай щекотать ему желудок. Тома вошел в кофейню, упал на стул и заказал пол-литра вина.

Тома не заметил, что за другим столом сидел злодей, который покончил со своей ролью в начале третьего акта, разгримировался и пришел в кофейню до Томы. Как только злодей увидел, что Томе принесли пол-литра вина, он тотчас встал из-за своего стола, подошел и сел за стол Томы с таким видом, будто они были неразлучными друзьями. Он даже постучал по столу и велел принести себе чистую стопку, а потом весьма любезно спросил Тому:

– Не выпить ли нам по чашечке кофе?

– Можно! – не поднимая головы, небрежно ответил Тома.

– Что поделаешь! – заказав кофе, продолжал злодей. – Ну, получилось так, а переживать не стоит. Просто интересный случай, каких в нашей жизни бывает много.

– Такого еще ни у кого не бывало! – сквозь слезы пробормотал Тома.

– Не то, так другое, ведь жизнь – это вечная загадка, сударь! А ребенок в самом деле ваш или он вам братом приходится?

– Ни в коем случае! – воскликнул Тома и рассказал злодею все по порядку.

Злодей искренне посочувствовал ему и в знак своего искреннего сочувствия заказал еще пол-литра вина. Когда вино принесли, он налил себе и Томе, выпил свою стопку, снова налил, глубоко задумался и повторил ту утешительную сентенцию, которую уже высказал Томе:

– Да, жизнь – это вечная загадка, сударь, а этот случай – всего лишь один эпизод, каких в нашей жизни бывает много.

Злодей попросил у слуги, который как раз проходил мимо стола, табака на закрутку и, сворачивая ее, продолжал:

– В вашем случае, разумеется, есть завязка, но трагедии в нем все же нет. Я не говорю, что он не трагичен до некоторой степени, но в нем нет настоящей, классической трагедии!

Тома понимал не все, что говорил ему злодей, но чувствовал в его словах утешение и потому слушал.

– Если бы я рассказал вам свою трагедию, сударь, вы бы увидели, что значит боль человеческой души, что значит разочарование в прекрасных, розовых мечтах!…

Эти изысканные излияния не мешали злодею подливать себе вина, и, когда он дошел до фразы: «Знаете ли вы, мой молодой друг, что значит пустая грудь, пустая душа!» – он заодно заметил, что пуста и бутылка, и добавил:

– Если вас интересует история моей жуткой трагедии, закажите еще бутылку вина, и я охотно доверю ее вам.

Увидев, что Тома стучит по столу, обрадованный злодей продолжил:

– Я сказал, доверю! Да, я выразился правильно, потому что это история моих самых интимных переживаний, которую я неохотно рассказываю, которую я могу доверить только своим друзьям.

Хотя очевидно было, что последняя фраза заимствована из какой-то роли, Томе польстило внимание великого артиста, называвшего его своим другом, и он забыл на миг о всех своих недавних бедах.

Злодей провел правой рукой по редким волосам, подпер левой рукой голову и начал:

– Была она красива!…

И тут он вздохнул как на сцене.

– Кто? – испуганно спросил его Тома.

– Она… Перса… моя жена! – ответил злодей прерывающимся от боли голосом. – О, сколько раз, глядя на нее, я восклицал: «О радость, о возлюбленная сердца моего!»

Он замолчал и в глубоком волнении осушил стакан, который налил, приступая к рассказу.

– Я извлек ее из грязи, поднял на завидную высоту, ввел в волшебный мир идеального и напоил такой чудотворной водой, что она за одну ночь стала актрисой. Она была замечательной актрисой. Весь мир знает Персу, спросите любого, и каждый вам с уважением расскажет о ее искусстве. Несчастная, как легкомысленно она все растратила!

При этих словах у злодея навернулись слезы на глаза, а глубоко взволнованный Тома чуть было не заплакал.

– Ах, сударь! – продолжал злодей. – Я вспоминаю те вечера, те волшебные вечера! Облака, звезды, свет луны… мы сидим рядышком и разучиваем Отелло. Она играла Дездемону, а я – Яго. «Скорей! Набатом кличьте сонных граждан, не то вас этот черт оставит дедом. Скорее же!»

Это злодей произнес, словно на сцене. Переведя дух, он продолжил:

– Видели бы вы меня в роли Яго! Я допускаю, что в Белграде у Яго костюм, наверное, получше. Мы небогаты классическим гардеробом. Я обычно надевал белые шерстяные штаны, туфли и красную блузку Персы, а суфлер давал мне свою шляпу с полями. Допускаю, что в Белграде Яго одет лучше, но что касается игры, то извольте спросить самого господина писаря Пайю, хотя мы с ним не разговариваем. А он видел Яго и в Лесковаце, и в Ягодине, и в Смедереве и потому может оценить. Спросите его, не бойтесь, хотя мы с ним и не разговариваем.

Чувствуя, что убедил Тому в своем величии, злодей смочил высохшую глотку и продолжил:

– И я верил ей, никогда ни в чем не подозревал, никогда и подумать не мог, что столь возвышенная Перса способна пасть так низко. Я думал, как Отелло: «О, если эта лжет, то небеса глумятся над собой!» Ах, сударь, реальность совсем не то, что поэзия. Перса стала жертвой грубой реальности в лице того самого Пайи, писаря уездной канцелярии. Этот человек кружился над ней, как коршун кружится над цыпленком, прежде чем схватить его. Я подозревал, сударь! Вы помните, как говорит Яго: «Блажен рогач, к измене равнодушный; но жалок тот, кто любит и не верит, подозревает и боготворит!» И однажды истина предстала предо мною во всей своей наготе.

Сидели мы как-то утром в «Сазане», я, писарь Пайя и экспедитор Михаило. Пили водку и закусывали солеными огурцами. И вдруг – ах! – это ужасное воспоминание – писарь Пайя достает платок и сморкается в него. Это потрясло меня до глубины души, сердце пронзила боль. Ах, этот платок, шекспировский платок! В одной пьесе мне потребовался платок с монограммой. У нас в труппе ни у кого не было платка с монограммой, и мы попросили у аптекарши дать нам один взаймы. Разумеется, платка мы ей не вернули, и он остался у меня. Это был белый батистовый платочек с переплетенными красными буквами С и Р. Платок хранился у Персы, я подарил ей его… и вдруг вижу: писарь Пайя сморкается в него. Можете представить себе, что со мною было!

Злодей перевел дух, допил стакан, потом снова налил его и продолжил:

– В полдень я пошел домой. Перса как раз резала лук, чтоб добавить его к жарившейся печенке. Я подошел и взял ее за руку. И… тут начинается второе явление четвертого акта.

Я: Дай мне руку. Какая влажная!

Перса: От лука. Погоди, я вытру.

Я: То признак расточительного сердца: горячая и влажная. Здесь нужны затворничество, строгий пост, молитвы, обряды веры, умерщвленье плоти. Здесь виден молодой, горячий бес, нередко буйный. Добрая рука, не жадная.

Перса: Ты вправе так сказать: она тебе мое вручила сердце.

Я: Не злая. Сердце встарь дарило руку. Теперь в гербах лишь руки, не сердца.

Больше я ей ничего не говорил, мы сели и стали есть печенку с луком. Ел я с аппетитом, но это не могло уменьшить моей душевной боли. Я молчал, пока не наелся, а потом, сударь, наступает конец второго явления четвертого акта. Я сказал ей, что видел платок, как говорит Шекспир, у писаря Пайи. Она отвечает, что это неправда, платок у нее. Начинается диалог.

Я: Я видел платок в руке Пайи, он при всех вытирал им нос…

Перса: Как голос твой отрывист и неровен!

Я: Где он? Скажи мне! Нет его? Пропал?

Перса: Избави боже!

Я: Скажи!

Перса: Он не пропал. А если бы пропал?

Я: Что?

Перса: Я говорю тебе, он не пропал.

Я: Сходи за ним, чтоб я его увидел!