Дитя общины - Нушич Бранислав - Страница 14

Бедная женщина поперхнулась, а потом разразилась слезами и, уткнувшись головой в подушку, дрожала, как раненая лань.

Я позволил ей немного поплакать, чтобы у нее прошел страх, а потом тихо и спокойно сказал:

«Не бойтесь, я человек мирный и добрый, разве что вот деньги люблю».

«У меня нет, нет, нет денег», – пищала она, не отрывая головы от подушки.

«Как нет? Есть у вас деньги. В ящике стола!»

Она вздрогнула.

«Я позову на помощь!»

«Пожалуйста, – любезно соглашаюсь я, – зовите! Придет ваша свекровь, и я признаюсь ей, что вы меня весьма горячо целовали и ласкали. А почему бы мне и не признаться? Признание всегда служит смягчающим обстоятельством».

Увидев, что куда ни кинь, все клин, госпожа Ленка села на постели. Ну, а раз дама сидит, лежать невежливо. Я сел тоже, и так, сидя «неглиже» на кровати, мы продолжали разговор.

«Ладно, говорите, чего вы хотите?» – решительно сказала она.

«Ничего особенного, деньги из ящика стола!»

«Я не могу их вам дать, это значило бы обокрасть собственного мужа».

«Господи, а разве вы только что не обокрали его, пустив меня в постель?»

Она снова расплакалась и, наверно, плакала бы долго, если бы в другой комнате не заворочалась в кровати свекровь. Госпожа Ленка тотчас закрыла мне рот рукой.

«Тсс!»

«Я охотно помолчу, но пора бы уже нам кончить торговаться».

«Тсс!» – снова зашипела она и замерла как мертвая. Замолчал и я, а когда мы решили, что бабка уснула, разговор продолжился.

Госпожа Ленка умоляла и заклинала меня не трогать тех денег, обещала наконец всякий раз, когда мне потребуется, давать двадцать – тридцать динаров.

Сказать вам по совести, я разжалобился и уступил.

«А вы и сегодня дадите мне двадцать – тридцать динаров?» – спросил я.

«Я дам вам пятьдесят».

«Ладно, договорились, и спасибо вам за то, что вы меня так хорошо приняли и угостили».

«Еще один вопрос. Вы честный человек?» – спросила она.

«Что за вопрос, конечно!»

«Умоляю вас, никому и никогда не рассказывайте о том, что случилось, иначе я покончу с собой».

«Вам не придется с собой кончать – вы должны давать мне деньги, когда потребуется. Я никому не расскажу, будьте уверены».

Я оделся, получил пятьдесят динаров и ушел тем же путем, каким пришел. На прощанье она мне сказала:

«Знаете, а вы честный вор!»

«О, вы мне льстите», – ответил я и хотел еще раз ее поцеловать, но она упросила меня не делать этого.

«Хватит, – сказала она. – Сколько можно?»

– Вот так я провел ту ночь, – закончил свою повесть полицейский Риста. – А потом всякий раз, когда мне нужны были деньги, я их получал. Она пробовала переезжать с квартиры на квартиру, но я всегда находил ее.

Только год спустя я потерял ее из виду.

Полицейский Риста замолчал, часы отзвонили ровно полночь. Староста постучал по столу, подзывая сонного кельнера, чтобы расплатиться. Полицейский Риста потянулся и ушел, еще раз пообещав прийти завтра утром и отвести их к адвокату. Староста с лавочником тоже пошли в свой номер, шепотом делясь впечатлениями об удивительном случае, который им только что рассказал Риста.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Контора адвоката Фичи

На краю некоего города, как и на краю всякого другого нашего городка, будь он некий или совершенно определенный, находятся трактиры; грязные трактиры с обширными дворами, в которых всегда стоят крестьянские телеги, а волы, привязанные к ярмам, жуют раскиданное под ними сено. В этих трактирах всегда полно крестьян, возвращающихся с базара и заглянувших сюда выпить стаканчик-другой или подождать своих, чтобы вместе ехать домой.

В одном из таких трактиров, который носит гордое имя «Народная гостиница Националь», в отдельной комнате располагалась контора адвоката Фичи. В контору проходили из трактира через стеклянные двери, сквозь которые, несмотря на отсутствие занавесок, увидеть что-либо было невозможно: за долгие годы мухи, трудясь, как пчелы, усеяли их точками так густо, что и самая плотная занавеска не могла бы служить лучше.

Трактир был как трактир, он ничем не отличался от других. Зеркало в когда-то голубой оправе, картины: князь Михайло, сцена охоты, расстрел Максимилиана и прочие изображения, которые фигурируют в рассказах наших прозаиков, когда им доводится описывать второразрядный трактир.

Фичина контора – тесная комнатка, набитая, как улей. Тут прежде всего адвокатский стол, обычный трактирный стол, застеленный несколькими газетами. На столе бумаги, старый деревянный письменный прибор, залитый чернилами; несколько ручек, до половины измазанных чернилами; замасленная книжонка без обложки; истерзанный календарь без обложки и, наконец, какой-то кодекс тоже без обложки и многих страниц, которые Фиче, наверно, не нужны, поскольку его клиенты уверены, что он «знает законы, как свои пять пальцев».

Правда, он не получил образования. Прежде он был учеником портного, потом несколько лет ходил в чиновниках-практикантах, потом был маклером на рынке и теперь вот адвокат. Зато не всякий справится с делом так, как он. Он и в общину сбегает, и в уездную канцелярию; напишет он и кляузу, и жалобу, и все, что хочешь. А кроме того, если надо кому что купить или продать, он и в этом поможет; захочешь сделку расторгнуть, он и тут посодействует. И что самое главное, он никакого дела не чурается: купит шкуры, поможет сбыть старые хомуты, наймет прислугу, если захочешь, даже кур тебе купит на рынке. Он готов оказать любую услугу, любое дело провернуть, но своим подлинным призванием считает адвокатскую практику – этим занятием он гордится и считает его своей профессией.

В сущности, он в жизни своей не вел ни одного процесса, но в архивах уездной канцелярии и окружного управления, как и в архивах общинных судов, хранится чудовищное количество бумаг, кляуз и жалоб, написанных его рукой, и притом ни одна не написана просто, а в манере статей каких-нибудь кодексов или законов.

А как прекрасно он знал все статьи! Придет к нему крестьянин со своей бедой, он слушает его, слушает и бормочет статьи, которые имеют отношение к данному случаю.

– Был я, – говорит крестьянин, – должен своему соседу Миловану семьдесят два гроша…

– Статья сто четырнадцатая! – бормочет Фича.

– Ты что говоришь?

– Ничего, ничего, – отвечает Фича. – Я вспоминаю нужные статьи. Продолжай!

– Был я, говорю, должен ему семьдесят два гроша, до юрьева дня взял.

– Триста шестнадцатая, – бормочет Фича.

– А получилось так, – продолжает крестьянин, – что я продал корову и возвратил Миловану деньги за месяц до срока.

– Сорок шестая, бэ!…

– Я думал, рассчитались мы с ним, как положено. Я и процент уплатил, и гербовый сбор, и все…

– Сорок шестая, а.

– А он возьми и стань требовать с меня процент до самого юрьева дня, потому как, говорит, уговор такой был.

– Двести пятая, двести шестая и двести седьмая.

– Ну, что ты скажешь? – спрашивает крестьянин, уставившись на Фичу.

– Да что же тебе сказать, дорогой ты мой, – говорит, потирая руки, Фича, – дело это ни с формальной, ни с законной точки зрения не простое. Простое дело, дорогой мой, потому и называется простым, что опирается на одну статью закона и легко решается. Правда, иной раз не сразу угадаешь, что это за статья, но, как только угадаешь, тогда, дорогой мой, ты и сам можешь вести процесс, без помощи адвоката.

– Верно, – говорит крестьянин, не спуская с Фичи глаз и удивляясь как его знаниям, так и его откровенности.

– Однако, – продолжает Фича, – дело перестает быть простым, когда оно основывается более чем на одной соответствующей статье. Вот к твоему делу, например, относятся следующие статьи: сто четырнадцатая, триста шестнадцатая, сорок шестая, пункты а и бэ, двести пятая, двести шестая и двести седьмая.

– Ну и ну! – удивляется крестьянин. – Сколько статей набирается из-за двадцати грошей. По мне, так их хватило бы на целый кувшин золотых дукатов.