Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 53

Да, искушение было велико. Я не могла оторвать взгляд от лица утонувшей женщины. Я протянула руку и провела пальцем по контурам ее лица. У меня было странное ощущение, как будто я опустила руку в ртуть. Отражение всколыхнулось и потерялось в серебристой ряби, но потом все же вернулось. И вот тогда я увидела, что сквозь мое собственное лицо явственно проступают черты моей дочери; как будто одно лицо заключало в себе другое.

И так и было. Да, так и было.

Анджела. Ее нежное, зыбкое личико.

Я опустила руку еще глубже в воду. Даже не потому, что мне так хотелось. Просто я знала, что по-другому нельзя. Лицо сомкнулось у меня на запястье. Что-то шевельнулось внутри. У меня внутри. Сердце, бьющееся в груди. На самом деле никаких эпохальных знамений не было. Лицо сомкнулось и сразу же отпустило меня. Вот и все. Мягкий отказ, ласковое неприятие.

Нет. Все закончится по-другому. Не здесь, не сейчас. И не так.

Всего лишь мгновение. Но сколько в нем было прощения, сколько чистоты. Вода поблескивала на солнце. Фиолетовая змея у меня на руке дергалась и извивалась, а потом вода смыла ее с моей кожи, и она уплыла сквозь дрожащие тени, ее прозрачное тело очень скоро потерялось из виду.

Я поднялась на ноги. Женщина на том берегу тоже встала, секунда в секунду со мной. Мы обе что-то отдали воде, но что-то и получили взамен. Любовь. Да, любовь. Мы развернулись и пошли прочь. Мы обе: и я, и она. Каждая — своей дорогой.

Старинные часы в тумане среди деревьев медленно отбивали время.

И лес дышал в такт ударам.

Всю последнюю неделю я работала над этой книгой, над этой историей. Вооружившись ножницами и клеем, ручкой и карандашом, ластиком и чернилами, выпивкой и порошком. Составляла рассказ из теней, взглядов и голосов, которые я до сих пор еще слышу. Иногда я их слышу — голоса моих добрых попутчиков, моих потерянных друзей. Теперь наши пути разошлись.

Эти слова. Некоторых не хватает, их уже не вернуть, но желание закончить историю все-таки есть, и я уступаю этому желанию: стараюсь записывать все, что помню, пусть даже шум проникает все глубже и глубже в страницы. Мне тоже становится хуже. Болезнь прогрессирует. Теперь я принимаю «Просвет» четыре-пять раз в день. Может быть, больше. Я не знаю, чем все это закончится. К чему все придет.

Читаю и перечитываю написанное.

В этой крохотной мрачной и тусклой комнате, которую я снимаю. В деревне, названия которой не знаю. Денег почти не осталось. Теперь все стало проще. Все свелось к пятну света солнца у меня на столе, к тигру с синими полосками, к этой тетрадке. Между страницами лежит засохший цветок, его нежные краски уже поблекли, но еще различимы. Вот все, что осталось. Моя рука, эта ручка, строчки, составленные из слов. И все, что перетекает из одного в другое.

Я часто думаю о той спящей девочке, о спящем призрачном существе, которому я почти подарила жизнь, почти подарила историю. Может быть, она все же проснулась. Может быть. Настоящая или ненастоящая — мне уже никогда не узнать. Может быть, Коул закончил работу за меня. Мне представлялось, как она ходит по темной квартире, как она играет с теми мальчиками, другими детьми зеркал. Ну что ж, пусть…

Уже очень скоро я отсюда уеду. Пока не знаю, как это будет. Может быть, кто-то меня подвезет. А может быть, я угоню машину. Там будет видно. Возможно, когда-нибудь я найду себе новый дом. Место, где я останусь надолго. Может быть, насовсем. Но это — потом. Не сейчас.

В наше время полного хаоса возможностей много.

Я оставлю эту тетрадку на тумбочке у кровати, между дорожной библией и телефонной книгой. Эти страницы, сотканные из дыма. История, что завершилась сама по себе. А мне остается надеяться, что когда-нибудь все же придумают что-то такое, что излечит ее и очистит — и ее, и весь окружающий мир.

А теперь слушай. Кем бы ты ни был — ты, кто читает сейчас эти строки. Кто-то, где-то, когда-то. Если ты можешь прочесть эту фразу, эту хрупкую фразу, значит, ты еще жив.

Только фотография. Все, что у меня осталось. Как она расцветает под моим пристальным взглядом. Воспламеняется и обжигает глаза. Или, наоборот, вся туманится, теряясь в шелесте тонкого аромата. Качается, как в колыбели, в ярко-красных и синих соцветиях; раскрывается алым и золотым, рассыпается искрами, тает, как дым. Цвета осыпаются, как лепестки. Ну и пусть. Пусть просыпается тихий шепот; пусть эти искры сбиваются в пену, в шипящую пену сверкающего разноцветия, пусть они соприкасаются, и ласкают друг друга, и обретают свой собственный голос, чтобы воплотиться в слова. Пусть слова возникают из света, который однажды коснулся цветущего сада, лица ребенка, химикатов на пленке. Пусть этот образ, отпечатанный на кусочке картона, изливается за все мыслимые пределы. Вовне. Образ, выплеснувшийся в пространство, обретает звучание и превращается в слово, и слово медленно тает в воздухе и вдруг оборачивается игрой, пламенем, раскрывшимся цветком, ароматом. Только фотография. Это слово, такое крошечное. Почти знакомое. Почти изреченное. Теперь уже громче. Или нет, тише. Я подожду. Теперь я подожду.