Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 21

Я посмотрела на Хендерсон. Посмотрела на ее лицо — такое красивое, странное, необычное. Но я не смогла посмотреть ей в глаза.

— Мне страшно, Бев. Очень страшно.

— Мне тоже.

— Но ты умеешь справляться со страхом.

— Ага. Я — потому что крутая стерва.

— Нет, правда. У тебя все получится. Если хочешь, возьми чемоданчик. Все равно это вы выполняете всю работу. В последние дни я вообще ничего не делала. Мне очень плохо, я уже ничего не могу. Продайте эти кусочки. Забейте на Кингсли. Делайте что хотите. Я знаю, у вас получится.

— Марлин, я только что вымыла ноги. Я тут обоссалась недавно, если ты вдруг не заметила.

Я достала из сумки свой кошелек, взяла деньги — не глядя, сколько взялось, — и протянула их Хендерсон.

— Вот возьми.

Хендерсон не взяла деньги. Она никогда не возьмет то, что ей предлагают за просто так. Но она протянула руку, и взяла меня за подбородок, и развернула лицом к себе. Так осторожно, так ласково.

— Я, ты, Павлин. Эта новая девочка. Команда несчастных придурков. Теперь мы все вместе. Посмотри на меня.

Мне было страшно и как-то неловко и тягостно, что она придвинулась так близко, что она прикоснулась ко мне, но я уже ничего не могла сделать. Теперь я должна была на нее посмотреть.

— Ты не больна, Марлин. Ты не знала? Болезнь не в тебе. Она вовне. В пространстве, которое между нами.

— А тогда почему мне так плохо? Почему эта болезнь бьет по мне? Что во мне есть такого, что так ее привлекает? Моя семья…

Хендерсон поднесла руку к моим губам. В руке что-то было. Я это чувствовала.

— У тебя глаза разного цвета, — сказала она. — Один синий, другой карий.

— Разного цвета.

— Ты очень хорошая, Марлин. Ты знаешь?

— Правда?

Хендерсон положила капсулу мне в рот, и я раскусила ее, и порошок высыпался на язык.

— Да, правда, — сказала Хендерсон. — И в этом, наверное, все и дело. Ты очень хорошая, очень добрая, а болезнь отняла у тебя ребенка. С этим трудно смириться. Нельзя смириться. — Она дала мне бутылку с водой, чтобы запить порошок. — И что надо сказать?

— Пусть нам будет хорошо.

Затертая фраза. Пустые слова. Но произнесенные слишком тихо. Едва различимым шепотом. Но удержать настроение не получилось.

— Если ты нас бросаешь, — сказала Хендерсон, — тогда дай мне ключ.

Не раздумывая, я наклонилась и расшнуровала свой левый ботинок. Там я храню ключ. В носке. В сером шерстяном носке. Ключ завалился под ногу. Я стянула носок, и ключ выпал на землю. Маленький серебряный ключик. На самом деле Хендерсон он и не нужен. Она открыла бы чемоданчик и без ключа, я всегда это знала.

— Вот.

Хендерсон положила чемоданчик себе на колени и вставила ключик в замок.

— Что ты делаешь?

— Ничего.

Она открыла чемоданчик.

— Хендерсон…

Осколки стекла, завернутые в бархат. Всего шесть штук. История, зеркало. Все, что нам удалось найти — или украсть — на сегодняшний день. Хендерсон убедилась, что механик не смотрит в нашу сторону, и достала один из осколков.

— Посмотреть хочешь, Марлин? В последний раз?

Хендерсон развернула первый слой бархата.

— Не надо, — сказала я. — Это опасно.

— Но другие-то смотрят.

— Я знаю.

— И я тоже хочу посмотреть.

— Просто посмотреть?

— Я же не идиотка. Просто посмотреть.

Я отвернулась. Мы с Хендерсон сидели рядом, на низкой кирпичной стене вокруг лужайки у гаража, и я отвернулась. А она развернула последний слой.

Я услышала голос.

Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит — надрывно и тяжело. А потом у нее перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.

Я слышала, как она плачет.

Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернет осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щелкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко — со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.

Пора уходить.

Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.

— Ты забыла ботинок.

Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.

Я ушла.

Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое — я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.

Вот эта книга. И фотография.

Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти:

— Покайся! Покайся перед лицом Господа, что пребывает в частотах.

— Что?

— Я говорю, покайся! Господь есть точка притяжения, но неисповедимы пути его; он продвигается по границе совокупного знания и несет тебе то наказание, то прощение. Все, что сломано, будет починено. А все, что починено, будет сломано…

А потом он ушел. Старик сердито нахмурился и пошел дальше — изливать свое откровение на всех и каждого.

— Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…

Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто-нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда-то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка — все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.

— Смотри, — сказала Тапело. — Я купила журнал.

Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.

— Видишь? Это про шахматы.

— Да. Хорошо.

— И еще я купила покушать, нам всем. — Она открыла пластиковый пакет. — Сандвичи. Фрукты.

— Хорошо.

— А что у тебя с ботинком?

Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.

— Его надо надеть.

— Ну так надень.

Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.

— Я тут видела женщину, — сказала Тапело. — Прямо вылитая ты.

— Где? — Я выпрямилась.

— Ее уже нет. А носок ты не хочешь надеть?

Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.

— Марлин? Что с тобой?

— Ничего.

— Хочешь банан? Или яблоко?

Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.

— Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.

— Не могу. Я еще жду своей очереди.

— Это что у тебя?

— Ты за какой цвет? — спросила Тапело.

— За какой цвет?

— Я — за белый. А ты за какой?

— Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.

— Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где-то здесь.

— Хорошо, буду иметь в виду.

И тут к Тапело подошел маленький мальчик в ярко-красном свитере. Он прикоснулся к руке Тапело и улыбнулся все той же улыбкой.

— Эй, — сказала Тапело. — Отойди от меня.

Мальчик опять улыбнулся.

— En passant.